Вместо предисловия. На фотографии 89-го года среди прочих фигур видна пышноволосая девица в белом платье. Это я. Фотография из журнала "Огонёк" №24 за 1990 год. Кстати, я совершенно не изменилась, говорят. :0) - А-ань! А-ня! Ты "Огонёк" выписываешь? -аешь -аешь? ... вот что удобно в питерской консерватории: спросили с четвёртого этажа лестничного пролёта, а ответить можно со второго: - Да выписываю -аю -аю...! Видела уж -ауж -ауж... А уж как мне влетело! По первое число! Матушка потрясала журналом и (давясь от смеха) грозно констатировала: - Ну ты и поганка! Ты же мне обещала! Ты же мне говорила - никаких митингов и демонстраций! Никаких листовок и пикетов! И что мы видим? Ну что мы видим? Мы видим меня крупным планом в бою с доблестной милицией. Журнал "Огонёк" подсуропил. Прислал компромат по почте. "А вот это провал", - подумал Штирлиц... Чемоданчик с тёплым бельём и хозяйственным мылом стоял в прихожей до 55-го года. Потом решили, что всё. Больше сажать не будут. И действительно - больше не сажали. Правда, вольнодумные разговоры в семье пресекались вплоть до Нового Времени - а потом уж и надобность в вольнодумии отпала. Отмерла. Бабушка, помню, всё кидалась к форточке - закрыть, захлопнуть - с шипящим "тише! тише!" - какое уж тут вольнодумие! Все, кому полагалось, уже отсидели, и даже кое-кто выжил. Дед Никита категорически отказывался обсуждать детали своей биографии, начиная с побега от голодомора в 30-м и кончая возвращением с Амура в 45-м. Так и не удалось Таньке с Юлькой - дочерям его, рождённым на прииске "Сомнительный" Хабаровского края, никому ничего ляпнуть сдуру. Прадед Исаак, оттрубив тринадцать лет лагерей, зализывал раны где-то в глубинке. Могила сыночка его, семнадцатилетнего Оси, осталась в казанской ссылке. А в 59-м матушка моя Татьяна категорически отказалась вступать в комсомол. Вот это вышел номер! Вот тебе и здрасьте! В тишайшей семье, порубленной в фарш за два десятилетия, вырос цветок протеста! Цветок был упрям и голосист. В прямом смысле слова - пел весьма сильным голосом и, по окончании обучения, - весьма профессионально. Но в церкви. Что по нынешним временам просто факт, а по тем временам - ну, кто помнит - тот помнит. "Где работает твоя мама, детка?" - "На карбюраторном заводе!" Детка, то есть я, как вы понимаете, была умна и на конфликт с режимом не шла. Однако тонкое обаяние ловкого обмана придавало нашему с режимом общению определённую глубину. На Пасху мы с ним, с режимом, оставались один на один: родители отправлялись к пасхальной службе, а я - к телевизору: смотреть необычайно богатую на развлечения единственную в своём роде продлённую программу, вполне соперничающую с новогодней. Важно было успеть выключить телевизор и нырнуть в кровать при первых звуках осторожного - не разбудить детку! - поворота ключа в двери. - А эта поганка не спит! - Мамсь! Ну, как служба? Без ошибок? - мамсь был главным регентом. "Безошибок" считалось делом чести. Через тридцать лет, на пороге эмиграции, "безошибку" наградят орденом патриархии за выдающиеся заслуги, - а скорее, за стоицизм. Что было чертовски приятно, но чуть-чуть поздно... Агония империи ознаменовалась взятой с меня торжественной клятвой, что нигде и никогда, ни за что и ни с кем - иначе заберут в кутузку! Только рояль, филармония, консерватория. Цветок протеста увял. Устал. Забоялся. Помудрел. Выбирайте любую из причин. Любая - верна. Поэтому листовки с горячими глупостями приходилось тщательно прятать. Но ради бога не подумайте, что нежная консерваторка в паузах пылала революционным огнём! Вовсе нет. Только огонь молодости и дурости. И никакого - упаси, упаси - активного участия. - Нюрка! Что это такое? Нет, я спрашиваю! - Где нашла?! - Нашла. Поздно спрашивать про где. Ты же мне обещала! Никаких листовок и прокламаций! - Я гуляла. Мне их случайно дали. - Дали. Это я тебе по шее дам! - Мама! Я взрослая. И потом - я мимо шла!!! А там митинг. Этот... Демсоюз. Ну, мне и дали. - Когда-нибудь тебя заберут в кутузку! Меня? В кутузку? Ха-ха-ха. Для "в кутузку", как мне представлялось, надо было действительно... ну что-нибудь совершить уж совсем эдакое, - никак не сравнимое с моим легкомысленным любопытством, не выходящим за рамки тихого соглядатайства, которое, между нами говоря, вообще столь свойственно юным девам романтического склада. Да и тот, отщёлканный, отфотографированный день ничем не выделялся в ряду прочих. Обычный солнечный променад по Казанской к Казанскому. Обычное столпотворение на соборной площади. Привычное место для тираноборства. Блошиный рынок, куда дозволено было - иногда - приносить старые обиды на неуклюжую и, чего уж там, действительно жестокую власть. Большая часть выставляемого не стоила по нынешним временам и гроша, но попадались и осмысленные, дорогие, безусловные в своей коллекционной ценности раритеты. В конце концов, победа ведь была за нами, кажется... ("Кто победил - не помню. Должно быть, греки: столько мертвецов вне дома бросить..." - И. Бродский). Короче говоря, ни с кем я не дралась. К сожалению. Так, случайно взмахнула рукой, куда-то отбежала, кому-то что-то крикнула. Обычная дама из толпы. А нервные тогда были все, решительно все - был месяц май 89-го, что ж вы хотите! - и понятно, и простительно. И в кутузку увезли не меня. И в консерватории вышла слава на неделю. Вышла, потопталась под софитами, да и сгинула. Основы марксизма скончались семестром ранее, История КПСС - вообще на первом курсе. Аховый из меня получился революционер, как ни крути. Поэтому, когда через пять лет ту же фотографию напечатали в "АиФ", я уж и не говорила никому. Хватит. Отсмеялись. ...Конечно, не тем же самым вечером, но каким-то похожим (раньше? позже?), и у того же Казанского собора, я встретила странного человека. Он окликнул меня, и несколько мгновений я угадывала его среди тёмных спин и яичных - в свете фонарей - лиц. Очередной митинг, обезглавленный ещё днём, остывал под шинный шорох засыпающего Невского. Праздные люди топтались на пятачке свободы, намагниченные разговорами и дневными эмоциями и не находящие в себе сил оторваться друг от друга, разойтись по домам. Странный человек выпростал руку из-под плаща, похожего, скорее, на театральный реквизит (что-то из Гольдони), и ткнул в мои янтарные, до пупа, бусы. Бусы клацнули, странный человек заговорил о янтаре, о скрипичном лаке, о смоле, о великих кремонцах, о музыке, о своих (якобы) скрипках, о вечности, о тщете - вполне достойная вечернего часа беседа; затем достал из холщового мешка горсть камней: янтарь блестел бутафорским глянцем. Мы сидели внутри казанского водоворота, как пара лицедеев, играющих в "очко" за сценой - выключенные из драмы, равнодушные к сюжету, но всё же участники массовки. Потом странный человек ссыпал камушки в мешок, хрустнул мешковиной, скинул капюшон и проворно плюнул мне в лицо. Городские сумасшедшие входят в обязательную программу развлечений неосторожных дев. И если бы мне изменил вкус, то всё это - от начала и до конца - я бы так и назвала: "В ожидании плевка". Имея в виду, конечно, не анекдот с фотографией и даже не камерную историю моих блужданий по мятежному Петербургу. Ну а фотография... Струхнули мы с матушкой тогда не на шутку. "Огонёк" надо было привезти старикам. Экономии ради они не выписывали его, а читали с нами в очередь. Как это говорится: "в воздухе пахло" - пахло гневом и даже поркой. "Дед убьёт, - подумали мы, - а с бабушкой будет истерика! Не показать нельзя. Всё равно узнают. Соседи донесут". Итак... Дед сказал: "Ну кто же ходит на такие дела с распущенными волосами?!" Реакция же бабушки была ещё менее предсказуема: "Ой! Ты так чудесно здесь получилась!" Положа руку на сердце и отставив в сторону всяческие ля-ля: ну стала бы я затевать весь этот рассказ, если б фотография была неудачна? А? © Anna Antonovski