Сом был усат, склизок и зол. Кроме того, он был лишён чешуи, как это свойственно сомам. Гришка Склеповский, человек-несчастье, твёрдо знал, что чешую с рыб надо чистить, однако при полном отсутствии оной, принял единственно верное решение: значит надо содрать с сома шкуру!  - Чулком! - сказал Гриша, хищно почёсывая впалые щёки. Сом выскользнул из-под ножа и запрыгал по шестиметровой хрущёвской кухне. Хозяин кухни, мрачноокий Боря Г., мой отец, докурил папироску и заметил что-то вроде: - Далеко не упрыгает, но изгадится. - Борь, жрать охота, давай его прибьём и съедим, наконец!    Знает ли дорогой читатель, сколь голоден мог быть студент Художественной Академии имени Ильи Ефимовича Репина в семьдесят втором году? А два студента? Два студента-троечника без запаха стипендии в просторных карманах? Причём один студент уже женатый и даже с малым дитём Анечкой, только жена уехала по гастроля-ля-лям, а дитё Анечка сбагрено в продлённый садик, а тут - живой сом в магазине, потому как в семьдесят втором сомов ещё можно было встретить живьём, время вечномороженых спинок минтая ещё не пришло... И даже было чем запить!  То есть понимает ли читатель - как важно было скоренько так прикончить этого сома, технологично снять с него шкуру и изжарить его жирное, сытное тело?   - Скользкий, зараза... Борь, его надо повесить на что-нибудь! Заодно и... убьём, а? Прибили сома кровельным гвоздём к нарядно окрашенной стенке. Стенку было не жаль, сома - тоже не жаль, жаль только было, что из-под грациозно - чулком! - снятой шкуры выпало неструктурированное мясо. На пол. - Борь, чё-то это... - Гриш, собери с пола сома. Я ставлю сковородку. - Совочек бы какой, Борь...  Сомовья каша - это один из эпизодов саги о Гришке Склеповском, ходячем лихе. Если бы о жизни Гришки Склеповского сообщали в газете "Правда", ему бы отвели ежедневную колонку "Опять попал под лошадь". С каждым новым рассветом Гришка выходил из подъезда навстречу свежим несчастьям. Все кирпичи мира нацелены были на его голову. Маленький, худой, израненный утренним бритьём живописец Склеповский сражался с фатумом изо всех своих скромных сил. В сущности, Гришку Склеповского занимали две вещи: какой именно старый холст с этюдом можно постирать сегодня, чтобы написать на отстиранном холсте новый этюд; и  где пожрать. Решение этих трепещущих вопросов заметно облегчало смирение с такими неурядицами как пролитый на пасхальные брюки растворитель, некупированный "хвост" по Ренессансу, утомительный интерес к грузно-розовой натурщице, чесучие фурункулы (спасибо, я постою), к тому же накусанные злобными артистическими клопами из художественной общаги. - Танюш, Борь, неужто - оладушки? Оладушки! Танюш, поди, поди, я сам. Ты не знаешь ещё - как я жарю оладушки! Мм... Их же надо воот таак - слышь, шипят! Маслица, маслица плесни, тааак... Потом мы их вот так берёёём и красиво эдак подбрасываем - алле-ап! Скворчащие оладушки кружатся осенними листьями над газовой плитой. Пламенеет разлитое масло. Завершив изящный кульбит, оладушки шлёпаются раскалённым жидким тестом на волосистый обнажённый торс живописца. - А-а-а-а! - кричит Склеповкий, выпуская из рук чугунную сковородку. Уый-й-й-й-й!! - кричит Склеповский при встрече сковороды с немытыми ногами. - Твою мать-ать-ать!!! - кричат Танюша, Боря и дитё Анечка. - Гришка, зараза, половину оладушек угробил! Где, где я возьму яиц замешать ещё теста? Ну? - Свои не дам! Нет! Мне ещё надо размножаться! ...Однако всё это подвиги малые. А был и крупный подвиг. Вспоминая его, матушка говорит: "Нет, а ты помнишь как Гришка... " - и дальше мы хохочем навзрыд, хотя что же я могу помнить, ежели к тому историческому моменту только-только разговорилась?  Дело было так: Старенький пухлощёкий профессор истории живописи шёл на лекцию, прижимая локотком бурую папочку с конспектами вековой давности и размышляя, надо полагать, о каком-нибудь Тинторетто или Кокошке. А может, и о пухлощёкой внучке Наденьке, шаловливой и непослушной. Да мало ли.  Сочный душный запах общественного туалета напомнил профессору о насущном. Меж тем Гришка Склеповский тоже шёл на ту же лекцию. И по дороге тоже заглянул в туалет - и кто его за это осудит? И вообще, к приходу профессора Гришка уже некоторое время отвёл напряжённым раздумьям. Профессор захлопнул кабинку, положил конспекты на стеночку-перегородку... Гриша прервал раздумья, привычным жестом взял со стеночки-перегородки какие-то старые бумажки, которые добрейшая уборщица тётя Клава обычно выдавала бедолагам заместо невообразимо прекрасной, далёкой и практически неведомой туалетной бумаги, вырвал пару-тройку листков из чьего-то конспекта, ну и использовал, хорошенько помяв перед тем... Глаза профессора снились Грише долгие годы спустя. А ведь и сам стал, паразит, профессором! © Anna Antonovski