|
Посвящается моей мамочке.
Малыш Карлсон не умеет жить без мамы.
Он ни разу не пробовал. Он ходит с мамой в школу, держит маму за руку на уроках, засыпает с мамой у щеки. Причина его страхов - в химической ошибке, в небольшой передозировке чего-то таинственного в его голове, что отличает норму от ненормы. Малыш Карлсон начинает и заканчивает день таблетками - и это единственное, чего он не боится.
Возможно, узнай он о таких бытовых категориях как "до конца жизни" или "неизлечимо", он не испугался бы тоже - ведь страхи малыша Карлсона не выходят пока на столь необозримые просторы. Страхи его живут рядом с ним - в комнате, в шкафу, в пижамке. Они жестоко мучают малыша Карлсона, но он редко умеет об этом сказать.
А более всего он боится того, чего он не помнит. Он забывает всё от страха всё забыть. Вот конкретно теперь он боится забыть, что Мэри, у которой была маленькая овечка, начинается с ноты ми. Собственно, он уже забыл. Но это не страшно, я же знаю, что он забыл понарошку. А на самом деле малыш Карлсон пойдёт на этот экзамен - ведь мы договорились, да? - и сыграет эту вечную Мэри с её бессмертной овечкой. И конечно он не забудет, - ведь не забудет, правда, малыш Карлсон? - ведь это все знают! - что Мэри начинается с ми. Мэри - с ми. Мэ-ри-с-ми.
- Мисс Мэри? Это Энн. Я звоню по поводу малыша Карлсона...
* * *
Синим вечером восьмого февраля 1977-го года молодой офицер был остановлен на пути домой маленькой пухлой девочкой. Девочка лежала на дорожном льду и спокойным голосом просила помощи в неловкой ситуации: девочка сломала руку. Молодой офицер заторопился, и со словами "конечно, конечно" потянул девочку - с тем, чтобы она встала - за сломанную руку. Так вышло.
Получасом позже отчим девочки прыгал по запорошенному проспекту в поисках телефона-автомата, рыжей монетки-двушки и колченогой "скорой". Личный телефон по тем временам не входил в список удовольствий для простых советских граждан.
"Скорая" объезжала район, собирая скорбный свой урожай. Рука девочки коряво лежала на картонке, подвязанная цветастой косынкой. Тихо падал снег под фонарями. Никому не было страшно.
В кузове машины скулил мальчик с чем-то вывихнутым. Он плакал совсем как маленький. Пухлая девочка не любила плакс, а потому стала громко петь любимую семейную песенку про капитан-капитан-улыбнитесь. У них так было заведено, в этой вечномузицирующей семье с роялем посредине. Мальчику было, вероятно, очень больно, а девочке, скорее всего, - не очень. И потом, это была спокойная, рассудительная девочка. Она ничего не боялась.
Однако из травмпункта её отправили в больницу. "Папаша, езжайте, утром привезёте тапки, бельё, мыло".
Единственное, что ещё запомнила девочка перед тапками, бельём и мылом - это резиновый запах маски и чей-то резиновый, уже в тумане эфира, голос: "ну, девочкаа, расскажи нааам каааа тее зоов..."
Это был последний бесстрашный миг перед долгим-долгим-тем-что-было-потом.
Первое время рука сильно болела где-то там, внутри гипсового саркофага. Изо дня в день повторялась одна и та же реприза: "Доктор, девочка говорит, что у неё очень болит рука!" - " Мамаша, что же вы хотите? Рука прооперирована. Должна болеть." - "Но ведь прошло уже несколько дней!"
Неделя.
Две.
Три.
"Анечка, ну что, что у тебя болит? " - "Мамочка, у меня как будто танки пуляют в руке! И автоматы" - "Мамаша, ваша дочка всё выдумывает!"
Мне было восемь лет. Я была до зевоты правдивой девочкой. И очень смышлёной. Созрел план: соседка по палате обвела карандашом свою левую руку на листке бумаги. Затем я расчертила полученный план местности и снабдила его подробным описанием - что стреляет, куда стреляет и насколько метко. Потрясая этим рисунком, матушка бушевала в ординаторских. Через месяц меня выписали. В гипсе. Велели разобраться с гипсом самостоятельно. Не барское это дело, мол.
Толстая и усатая фельдшерица захудалого районного травмпункта, весело матерясь на больничных лодырей, бодро разрезала вонючий гипс длинными ножницами и высвободила руку. Рука, вернее, то, что от неё осталось, переломилась и повисла безжизненно ровно в том месте, где она и была изначально сломана - семью сантиметрами выше запястья. Два истошных женских вопля и один детский ударили в облупленную штукатурку.
Далее было то, что называется "валялась в ногах" - и это была не я, это была опухшая от слёз и ужаса матушка, которая, прыгая из трамвая в трамвай, объезжала знакомых и знакомых знакомых в поисках вожделенного, спасительного, далёкого и прекрасного БЛАТА, - с тем, чтобы уговорить, умолить, упросить - да, одарить, да, переспать - но устроить - сейчас, сегодня - ребёнка в лучшую, в самую-самую...
В самой лучшей больнице я прожила несколько месяцев - в большом и дружном коллективе лежачих и бродячих. Определённым успехом среди калек пользовался мой цирковой номер "втыкание булавки в бесчувственные пальцы". И хотя уже ничего не болело, руку ещё пару раз потрошили - деликатно, красиво, без уродств. Шрам прострочили в виде крупной молнии - как на женских сапогах. Не без фантазии, так сказать.
"Ну что вы хотите, мамаша, хирург, который делал первую операцию, был пьян. Это очевидно. Изменить ситуацию мы не в силах. Простите".
На розовой, живой и поныне бумажке из истории болезни написано: атрофия левой конечности.
Рука была полностью парализована.
В сущности, это была уже не совсем рука - так, нечто сухое, вяленое, в тёмных струпьях. Добытые из-под земли светилы выключали свет и тёрли утомлённые очками переносицы. Говорить было не о чем. Реабилитация по-советски была рекомендована следующая: девочке - привыкать, мамаше - пить валерьянку. И тем не менее деньги рекой текли к подпольным - от ИванИваныча - массажисткам в нелегальные - через заднее крыльцо - парафиновые ванны. "Сдохну, но не сдамся" - с этим весёленьким матушкиным девизом мы подошли к первосентябрьским астрам.
И тут выяснилось, что меня исключили из музыкальной школы. Что, в общем, было весьма логично. Полгода ребёнок прогулял, майские экзамены не сдал, левую конечность утратил.
- Вы с ума сошли, мамаша? Какая музыка? Ваш ребёнок утратил левую конечность! Тут совершенно не о чем говорить! - директор музыкальной школы сверкала свежей хной и старой брошью, - а у нас, между прочим, академическая программа!
Академическая Программа, эта священная корова, этот каменный истукан, эта одиннадцатая заповедь Великой Секты Профессионального Образования вступала в некоторое противоречие с осторожной идеей специалиста по спортивным травмам. Идея была вот какая: игра на рояле правой рукой может что-то разбудить на безмятежно-покойной левой стороне. Академическая Программа не готова была прогнуться до столь незначительных нужд. Естественный отбор и здравый смысл снисходительно выслушивали матушкины стенания, качали одеколоненными головами, вздыхали кримпленовыми телесами, укоряли напомаженными ртами, входили в положение, разминая окурки...
Здравый смысл капитулировал первым. Некий чиновник, до штиблет которого удалось доползти, шлёпнул Академическую Программу по классической заднице - в результате чего меня, как это говорится, восстановили. Второй раз во второй класс. Курам на смех.
Знаете ли вы как лают мужчины? Как они, не умея изящно плакать, неловко и стыдно лают, стоя на коленях? Отчим, крупный лысый человек, задыхаясь от неумелых слёз, оповестил матушку: большой палец заработал! Дёрнулся, сдвинулся, сделал первый шаг. Идиотское праворучное ковыряние в клавишах в конце концов раззадорило этого бодрячка! Безжизненное полено обнаружило признаки интереса к миру во вне!
Рука стала расти - догонять подружку.
Рука начала болеть!
Истязания становились всё изощрённее. О, как я ненавидела ту огромную гайку, которую надо было обхватывать и завинчивать, обхватывать и завинчивать - до буквального посинения. "Больно!" - "Ты мне про больно даже и не говори!"
Пуговицы - левой, левой, я сказала, застёгивай!
Спички - хлоп об пол коробок - собирай! Левой!!! Собрала? Давай, ещё раз...
Страницы в книге, зубная щётка, расчёска, шнурки - левой! Аня, нет такого слова - больно. Есть такое слово - надо!
Я сижу на круглоголовом пианинном стуле и тупо бью правым кулаком по клавишам: мне больно! мне больно! мне больно! мне больно! Левая рука виновато ковыляет по чёрно-белому ландшафту, сбивая ко всем чертям темпы, круша на своём хромоногом пути все грациозные мелочи, из которых, меж тем, она - музыка - и состоит. Матушка тайно рыдает на хрущёвской кухне. Академическая Программа надменно улыбается из дальнего угла.
На первом после восьмого февраля 1977-го года экзамене я получила тройку.
Истерику удалось купировать за два дня.
Твёрдое решение пойти и умереть - за три месяца.
До тёмно-бордового консерваторского диплома оставалось четырнадцать лет.
* * *
- Мисс Мэри...
- Энн, не волнуйтесь. Всё будет хорошо. Просто подойдите к секретарю, когда приедете на экзамен. Нет, нет, не пишите ничего на его экзаменационной ведомости - не дай бог ребёнок увидит, прочтёт! Скажите секретарю, что ребёнок нуждается в особенном внимании. Они поймут!
Опустошённый и счастливый, потный и красный, малыш Карлсон появляется из-за двери. Белозубая американская экзаменаторша сопровождает его: "Я специально вышла, малыш Карлсон, чтобы сказать: ты - большой молодец! Ты очень хорошо играл! Ты действительно заслужил свою наивысшую оценку! Мы все гордимся тобой! Ты собрался и - вот результат! Ты - настоящий талант. Запомните, учительница малыша Карлсона: малыш Карлсон - очень, очень одарённый юноша! И вы, мама малыша Карлсона, и вы, папа малыша Карлсона, и вы, бабушка малыша..."
© Anna Antonovski |
Просмотров: 1563, Автор: Анна Антоновская
|
