- Нет, ты только послушай - как ты говоришь! Это твоё питерское: "дож-дди"?!!, - Л. чертит сигаретой дымовой иероглиф. - Ну. А как надо? - Да просто -дожжи! Дожжи - и всё! - Ты ещё скажи "палатка у бордюра".  - Да. Палатка у бордюра! Вот именно палатка у бордюра, а не ларёк у поребрика! Л. - моё московское всё.     - Нет, ну куда ты собралась! Ночью! В Москве! - Меня пригласили. Сказали, что я - типаж. Да ты только подумай - сам Алексей Герман!!!  - Ну не лично ж Сам.  - Его помощник.  -  Идиотство! Ну какой же ты типаж! Ну кого ты можешь изображать? Одинокую библиотекаршу из бывших? Вдову лётчика-героя? Или этого... Челюскина? - Челюскин был пароходом. - Перед тем, как стать пароходом, Челюскин был отважным мореплавателем восемнадцатого века! - Здравствуйте! Это я так плохо выгляжу? - Шутки - в сторону. ...там будут курить. А при тебе - нельзя.  - Можно. Кури. Я потерплю. - Вот за это "потерплю" вас и били в гражданскую! Словили меня на Таганке. В театре. (Кружевной воротничок, брошь у горла, узел на затылке - театр, он у каждого - театр!) Сказали, что типаж. Что надо приехать поздним вечером куда-то на окраину во Дворец Культуры им. Большого Революционера. Съёмка ночная. Сам тоже будет.  Ради Него и согласилась. Ядрёный мороз слезил глаза. Угрюмые люди растаптывали холодеющие ноги перед входом в Большого Революционера - курили. Разговаривали по-ночному в полголоса. Ждали Мастера. Костюмеры нарядили меня в нитяные чулки, войлочные чуньки и шубейку времён военного коммунизма. Чёрный мой типажный берет одобрили, тёплый шарф отняли. Сам приехал с первыми звёздами. Грозный, тучный, уставший. Прошёл вдоль новобранцев, свинцово оглядывая и оценивая. Отобрал десятка полтора  - и меня! и меня! - незатейливым методом тыка: эту, эту, того и вон того. Мою соседку в строю велел социально понизить - девушку увели на переодевание.  Ближе к полуночи нас попросили разъехаться по домам с тем, чтобы завтра, в 10 вечера - сюда же. На съёмки. Взять термос. Мастер снимал "Хрусталёва". Январская Москва девяностых остывала по ночам до запредельного градуса пятидесятых.  А я ведь такой Москвы и не видела до того... - Опять?! С ума сошла? Ради чего? Полсекунды на заднем плане в уличной толпе! - Не. Толпа ночью - это вряд ли. Потом, мне уж и шубейку выдали. Лар, я поеду.  - Ты простудишься. - Авось... - Тебя изнасилуют по дороге домой. - На морозе? - Грета Гарбо хренова! Вот тебе термос и булка хлеба. Погоди, колбасы нарежу. - Буханка. - Чего? - Буханка хлеба! Вы, московские, такие смешные... - Пойдёшь на съёмки в синяках! - Солнце русского кино... - Ляжет, так и не сев!  ...До двух ночи я боялась за пудру. Входить в мировой кинематограф с блестящим носом - это моветон! Пудрилась каждые двадцать минут.  Изредка в наш колченогий автобус, набитый массовкой, заглядывал паренёк-тулуп-ушанка и выдёргивал на мороз счастливчиков. Орали кошки в брезентовом мешке. Трещал ящичный костерок за унылым забором. Социально пониженную товарку мою уже увели на эшафот искусства. Щуплый дядя из автобусного братства ястребино поглядывал на меня - не иначе в целях изнасиловать. Чтоб согреться.  Ждать своего часа становилось всё скучнее. А между тем, там, за окном, что-то происходило.  Бродили люди. Светили лампы. Змеились провода. Сипели мегафоны. Кричал Герман. Особенно запомнился его монолог: "Почему, в то время, когда все должны делать так, как это надо, никто ничего не делает именно так, как надо!!!" - и это вместо краткого и доходчивого сообщения из крепко прилаженных друг к другу слов на "ё" и "х". Нет, в нас, питерских, всё-же есть нечто эдакое...  Года полтора до того, летом, я сидела на скамеечке в жёлтом питерском дворе-колодце. Краснели заоконные герани, над чёрной водой Мойки жужжали мухи. Прохладная питерская сиеста. Бесцельный полдень душевного покоя. - Девушка, вы тоже - к Алексею Юрьевичу? - К кому? - В этом доме живёт Герман, - человек, торопливо вышедший из парадной (хорошо, хорошо - из подъезда!), также быстро уходит и из нашего рассказа. О, великая сила повтора! Чугунная смысловая тяжесть дежа-вю! Формообразующее значение репризы! Ну как можно было упустить подобный шанс?  Вот я и не упустила.  Поэтому, когда мне, наконец, часа в три ночи скомандовали "Давай!", я выскочила на затёкших ногах - давать. В хорошем смысле. Однако дело не заладилось. Моя дорога в большое кино стала вилять на первых же метрах. Что-то там всё время гасло, кто-то там всё время путался... Суровый викинг в валенках, строго цикнув, отправил меня с каким-то реквизитом к чёрной "маруське"; из "маруськи" я поволокла сообщение о чём-то важном в "центр"; в "центре" мне сказали держаться во-о-он того мужика с камерой; мужик велел по прибытии обеспечить его горячим - и я помчалась обратно в автобус за термосом, а уж как вернулась, то узнала, что мужик мною доволен, и вообще таку гарну дывчину грех не.  - Ну что, - сказал камерный мужик, - оставайся. Будешь на подхвате. Я смотрю, ты - молоток. Шустрая. - То есть как "оставайся"? У меня завтра поезд в Питер! - Тю! В Питер... В Питер, знаешь, мы еще не скоро. А шо тебе в этом Питере?  - Так я ж там живу! - Ну и... Ясная простота его предложения гипнотизировала. По всему выходило, что принимал он меня за подай-принеси-сбегай-ка, а вовсе не за актрису, готовую служить - бла-бла - не щадя живота. Такая вот получалась ерунда. Да...  Ничего не вышло. Не мелькнуло моё измученное пудрой лицо на мировом экране. Не удалось вдове Челюскина украсить собой ночную московскую толпу. Нет, не  осветлила моя  нежная шейная косынка мрачный колор великого фильма. Улетела  Красная Стрела в питерское болото...  А вот конец истории: месяца через два позвонил мне (я что, давала номер?) тот самый помощник-рекрутёр - из театра на Таганке; сказал, что готов принести на дом (!) мой гонорар (!!!). И принёс. Попил чаю.  Посидел. Погрустил. Ушёл.   Зачем приходил? Обескураженность моя жива до сих пор. Мужчины всегда были и остаются - величайшей из загадок. © Anna Antonovski