ГЛАВА 13

Славлю Тебя, потому что удивительно устроен я,
знает это душа моя.

(Царь Давид, 139 псалом)

Славлю Себя! Ибо весь мир – во мне. Все, что меня окружает, и все, кто меня окружают. Хотят они или не хотят. Доберутся они или не доберутся. Я тому – радостью и виной. Жизнью и смертью.

Леса мои, обнимите меня. Окружите плотным житом. Застегните дорогу ко мне проливным снегом.

Чтобы ни один из путников моих не смог найти дорогу к себе. Ибо – что  я без них? Груда ущербного камня. Не израсходованного на какие-либо цели.

Существующие очень премиленькой штучкой! Плотским состоянием. Придающим смысл вещам.

Делающим из людей господ и рабов. Объектов пристального наблюдения. Себя. – Подлинных характеров бытия.

 Его сущностного двуличия – выбирать из двух зол большее. И желать еще большее вещам-людям. Производным от людей-вещей.

Которые облекают нас в бога. Но что есть Бог? – Вещь, как я или другие вещи. Наделяемые ложью и правдой. Их.

Как и все на свете. Приобретающем границы дозволенного или недозволенного. Законного не природой.

А теми, кто нас использует. Борьбой. За обладание нами же самими. Упорно отличая подвиг и грех. Не отличимые спешащей меж ними явью.

Пластами героев прощать и наказывать. Истребляя народы книгами религий. Вечных добром и злом молитв. Под примерами человеческих поступков. Но никогда – не перед.

Ибо поступки и молитвы связаны с вещами. Усложнять до формулировок все простейшее. В которое не дано проникнуть людям-вещам и дано – нам, вещам-людям. Недосягаемо властьимущим.

И я, Мангейм, преподнесу сегодня урок всех уроков каждому из тех, кто попытался пренебречь моей схемой. Ибо – если бы кто-нибудь из них одолел бы меня, вручил бы я ему право быть вещью-человеком!

И – ещё! Только наделив одолевшего меня моим правом, сохранил бы я его стаду. Уничтожившему бы одолевшего меня, будь он человеком без вещи.

Даа-а... Ну что же это я стал таким сусальным? Выдаю чужое и свое. Ведь кто знает, что будет? Я – знаю!

Итак, все они – мои. Я не ставлю восклицательного знака. Достаточно моего знания и их уверенности в знании. – Камне преткновения человека-вещи. Который узнаёт, чтобы знать. От меня или подобных мне.

Позабавимся же перспективой бесподобных! Смелее, Отей! Иди, ну иди же! В твое самое яркое впечатление от меня. В постельку. Раздевайся. Красивая, крошка! Как мне жалко такое тело и лицо. Но ничего не поделаешь! Попалась. Не стесняйся, ведь никого нет. А вот и нужная мне вещица. Таки, приковыляла? Инвалидная палка Каро, с которой женушка Гира не расставалась, перед тем как продавить свое креслице. Бери ее, Отей. А теперь делай то, на что только ты способна. Задумалась? Зря. Ты не задумывалась, когда превращала Гира в животное. Начала правильно! Глубже! Еще глубже! Разве не приятно, Отей? Я подслушивал в ту ночь. Ты хотела этого, помнишь? Ты помнишь, потому что горло твое вытянулось гуттаперчевым стержнем в рот, продырявив лебединую шею. Прекрасно! Не торопись, Отей. Мое действо еще не завершено. За дело, простыньки! Сейчас я вас накормлю. Заворачивайте вашу куколку. Так. Туже. Еще туже! Съели? Вижу, что съели – побелели от сытости.

Монтгомери. Добро пожаловать в возведенную твоим гением утробу! Ты тоже попался. На молчаливом согласии плюнуть в лицо детям своим. Любовью. На днях я подсматривал за тобою. Как ты доставал из толстого кошелька злобные маленькие копеечки. Такие маленькие, что хватило бы только на чизбургер. А их и хватало всегда на чизбургер, в который помещал твои копеечки Адриан. Чтобы не сдохнуть, пока ему не перепадало от Гира. Вот и нашлась во мне твоя вещица! Вытащи твой кошелечек. Там еще что-то осталось? Загляни. Что ты видишь, Монти? Что-то? Монетки? Не-ет? Купюры?! Крупные? Очень крупные. Не достать? Расти, кошелечек, расти. А ты, Монти, залезь в него, да собери купюрки. Много? Я же говорил, что их там много. На дне. На са-амом дне. Пошарь. Шарь, шарь. Собрал? Все до единой? Лезь назад. Что мешает? Крышечка? Да вроде я не заколачивал...? А ты поднатужься! Еще. Еще раз! Воздуха не хватает? А ты расстанься с бумажками. Может быть, будет легче крышечку выбивать? Жалко. Что жалко? Жалко расставаться? Ну что ж, твое дело. Попробую тебе помочь. Ну-ка, кошелечек, умерь свои телеса! Меньше. Меньше. Так. Так. А где же Монти? Ты его должен был выдавить. Хм, только - купюрки...

Жюльетт. Жюлье-етт? Где ты? В жмурки? С кем? Сама с собой? Нашлась? Ну и ладненько! Что не можешь найти? Себя? Ты прямо, как Гир. Он тоже не мог найти себя. А ты ему помогла. И я ценю это. Гир почти раскусил тебя – что Дитя отняла у мертвой матери и дитя отняла у матери живой. Чтобы одному дать, а другого бросить, держа другого на привязи о лучшей доле. И – стареешь, закрашивая зеркалом постылые морщинки. Не до конца понял Гир, и оттого что не понял, пытаясь понять, в шоке был. Не мог он простить себе, что заставил тебя честной матерью ползать, подбирая честные черепки честного ужина. Затем ты подучила Адриана, не сама, конечно, отвести Гира к Каро, чтобы помочь Каро стать женщиной, а Гиру – мужчиной. А вот и твоя вещица, Жюльетт, – зеркальце! Растрепанная, ты. Причеши свои чудесные волосы. Гребень возьми. Да глядись в зеркальце, глядись. Зацепились? За что? За серебряное отражение? Не обращай внимания. Чеши. Ничего не видишь, кроме черного дождя? То – грива твоя. Чеши. Запуталась, говоришь? Да разве можно запутаться в красоте собственной? Плетись, клубочек, плетись! Волосками, сосудиками, венками, внешностями и внутренностями. Смотался? А теперь – прыг в зеркальце! Жмурками.

Адриан. Кем ты возомнил себя? Тенью Гира? Что – вдруг? Ведь ты не тень ему, он – тень тебе. Но ты все равно попался. Правда, ты был орудием. Нежалких. Однако, ж – им под стать. Помнишь, как ты привел Гира в ту комнатку? Помнишь голенькую Каро? Помнишь, как он смотрел на нее? Помнишь, как он любил ее, не любя? А ты стоял рядом. Чтобы потом по-своему распорядиться мутным зрелищем. А помнишь ту фотографию, где ты, давясь от удовольствия, заглатывал мои бисквитные угодья? Кстати, ты не голоден? Вот мое тело. Из конфитюра. Попробуй, очень вкусно! Подавился, бедненький сладкоежка? Ну, врача у меня нет. Да и тебя – нет! Какая-то размазня в фарфоровой розетке.

Мисси, солнышко мое! Что ты там скрываешь в своем животике? Ничего не скрываешь? Лжешь, миленькая, зеленоглазенькая моя. Ты не учла, что Мангейм – мастер читать мысли вблизи и на расстоянии. Жалко ребеночка. Но, что делать? Попался ребеночек. Да ведь не Гира – он. Какая разница? Действительно, какая разница. А Адриану, настоящему отцу, скажешь? Нет? Правильно. Загребешь побольше за счет чада своего. А помнишь перстенечек? Очень славная вещичка! Дорогущая. Та девушка и не знала ее подлинной цены. А если б знала, то не пришла б в ломбард. А у тебя, Мисси, был глаз, ох, как наметан! После даров Гира. Перстенечек-то стоил того жемчуга. И отдала, ты, перстенечек назад подделочкой искусненькой. Ну-ка, надень его на пальчик! Сверкает не стекляшкой – алмазиком! Сужается? А я не виноват. Больно? Что делать-то будем? Засасывает? Всю? Вместе с ублюдочком твоим? Не поместишься. Хм, поместилась, Присвоила Мисси алмазная звездочка.

Как Каро присвоила креслице. Да без меня случилось диво дивное. Обошедшее несчастьем Анж. Не пригреешь и не накормишь всех подкидышей. А пригреешь, век будешь расплачиваться, что пригрел. Только Гир и Анж уразумели это. Отгрустили и отплакали. Люди-вещи говорят, что такова жизнь. А вещи-люди не спорят. Они учатся. Быть выброшенными и сбереженными. А уж о средствах быть этими последними никто и не сожалеет.

Сожалеют лишь люди без вещей. Устроенные удивительно! С душою! Которой нет ни у нас, ни у наших собратьев!

ГЛАВА 14

Не скрыта от Тебя суть моя,
когда созидаем был в тайне я,
образуем в глубине земли.

(Царь Давид, 139 псалом)

  Воображаешь себя Мессией? Напугал, как же! Не узнаешь меня? Я – твоя  маленькая леди Город. Твоя другая суть. Оборотная сторона Мангейма. Ветреника. Стоящего на семи ветрах. Задуваемых под мою юбку. Населенную людьми или, как ты их называешь, людьми-вещами.

Которые отнюдь не помышляют греться этой ночью на морозе. Чтобы встретить рассвет свидетелями твоих пакостей. У каждого из них есть свое дело. Свой праздник. И – свои проблемы.

Что им до твоих путников?! До твоих путников только тебе есть дело. И мир не ужаснется от того, как ты с ними поступишь. Одним – больше, другим – меньше. Такова жизнь!

В ней больше всего я ненавижу Гира и Анж. Слишком чистеньких! Потому что слишком чистеньких не бывает. Не бывает людей без вещей. И тебе это прекрасно известно. Мерзкий проповедник! Не кипятись! Сам сваришься в собственном кипятке.

Как я любила тебя когда-то! Когда ты не был таким злым и не выдумывал всяких схемок. Стоял себе и мирно дышал свежим воздухом. А я строилась и наливалась соками жизней. Помнишь, какой я была? Созревающей кистью винограда. Которого в округе твоей было видимо-невидимо. Ты облизывался, а я тебя поддразнивала раздающимся из моих жилищ вином. По ночам мы ворковали на понятном только нам двоим языке. Ты интересовался каждой моей новой улочкой, новыми магазинчиками, новыми гнездышками. Выспрашивал и очаровательно смеялся, оттого, что был не одинок. А я была счастлива думать об однажды так и не случившемся чуде слияния с тобой, Мангейм.

Потом... Что было потом? Потом появился Гир и позже – Анж. Мои заклятые враги. Хотя, с одной стороны, я понимала, что они ни в чем не виноваты, потому что – дети. Но, с другой стороны, мое женское чутье подсказывало мне, что ими ты изменишь мне. И – изменил! Потому что уже не был одинок. Ведь женщины влюбляются в одиночество и берегут свое счастье как зеницу ока, лишая мужчин самых дорогих их сердцу привязанностей. Так заключаются браки на небесах, принадлежащих исключительно супруге и супругу. Однако, мужчины устроены так, что никогда не смиряются с женской прерогативой на них. Одиночество с семьей – не стезя мужчин. И нет женщины, которая этого не понимает и трагически для мужчины не присваивает себе лишь функции матери его детей. В этом случае вы, бывшие любовниками и мужьями, превращаетесь в меринов, везущих свой скорбный судьбою воз. Ну а в другом случае, ибо третьего случая не дано, мужчина ищет одиночества на стороне, тайного одиночества иметь друзей, любовниц, увлечения. Что же остается в этом, другом, случае нам, женщинам? Одно из двух, либо – привычка, либо – месть. Путь от себя.

К сожалению, этим я сыта по горло. Иначе бы не тратила время на пустую болтовню. Которая, увы!, как всякому мужчине, льстит тебе.

Но ты – не всякий мужчина, Мангейм. Не всякий мужчина может быть до конца искренним. Бросая вызов собственному бессилию не любить.

Тех, чью судьбу ты неумолимо просчитал. И тех, кого ты обнаженно выгородил. Поступая в критический момент по-женски. Воздав миру за дар существования местью и привычкой.

Вот оно – наше слияние, Мангейм! Наша любовь после любви. И может быть тот, третий, случай, которого не дано, чтобы сохранить хотя бы один-единственный из браков на небесах.

И как же мне любить тебя, такого? Как мне любить в тебе такое? От которого можно впасть только в землетрясение?

Не знаю. Ничего не знаю!

Никого из путников твоих так и не смогла я удержать! Наверное, потому что ты прав. Так падать к цели могут только люди-вещи.

Однако, жалко мне не их. Жалко тебя, Мангейм. Чья участь – абсолюта  возможностей – была предрешена с момента начала строительства. Даже – мной. В стремлении получить все, или – ничего. Микро- или макроорганизмом. – Пока он жив.

Уцелеешь ли ты, Мангейм? И – кем? Вещью? Вещью-человеком не уцелеть тебе. Ибо ты лучше всех нас – только вещей.

Да, как это ни прискорбно, все мы – только вещи. Не принадлежащие себе. Из которых творят историю, набираются опыта, извлекают уроки. И делают это твои дети, Мангейм. Люди. Или люди-вещи, как ты их называешь.

Ты, же, – один на свете, кто может заставить и нас и их не просто существовать, ибо существовать может всё, но – жить. По-своему распоряжаясь нами, лжеавтономными законами поступать и поступаться.

 Создав, каждый себе, свой Мангейм. По твоему образу и подобию. Однако, и это самое страшное для тебя, - не по твоей цене. Поносящей из твоей задницы бесчисленными маленькими суррогатами-мангеймами. Которым нет никакого дела до подлинника. –

Грозно-справедливого судьи, влюбленного во все личностные  испражнения.

В – Мангейм. Не тот, который я вижу перед собой. В – мангеймы, которых я не вижу. Видят Гир, Анж, Каро, Отей, Мисси, Адриан.

Вот почему мне так жалко тебя. В тебе. Готовом помиловать и покарать. Лишь бы приблизиться к истине. Чуждой вещи изначально.

Поэтому, извини меня, ты так комичен! В – аутодафе для тех, кого презираешь. И так трагичен! В – пьедистале для тех, кого боготворишь.

За это я люблю тебя, вещь-человек!

Да, пусть тешат тебя надежды на неединственность вещей-людей! Великих иллюзией любить своих детей-двойников.

От супруги твоей, преданной тебе Городом предающих тебя людей-вещей, среди которых нет места любимому чаду нашему – человеку без вещи.

Рожденному не Гиром и не Анж. Не обольщайся! Они – лишь плод твоего воображения. Надеяться на то, что ты вообще можешь иметь детей. Естественных саморастущим деревом.

Но редкое дерево само растет. А если оно само растет, зачем тогда ты и я?

И куда оно растет? Станет ясно, когда, однажды, мы попробуем его плоды. Сладкие или горькие.

Поливать будем – будут сладкие. А захочет ли это дерево, чтобы мы его поливали? Захочет до поры до времени. А потом? Захочет ли оно потом, чтобы мы его поливали?

А вдруг найдется еще кто-то, кто будет поливать его по-своему?. И не наше оно станет?

Прости меня, Мангейм! Я – мать. Тех, кто сегодня явится к отцу своему. И – тех, кто не явится к нему. – Плодов которые уже образовались. Детей, которые уже выросли.

Не мне и не тебе их судить. Выдумывать для них светлое и темное.

Теперь пусть они нас судят. Кто бы они ни были – просто люди или люди-вещи. И кто бы ни были мы – просто вещи или вещи-люди.