Манюня собирает авелук. Много ли вы знаете провинциальных городков, разделенных пополам звонкой шебутной речкой, по правому берегу которой, на самой макушке скалы, высятся развалины средневековой крепости? Через речку перекинут старый каменный мост, крепкий, но совсем невысокий, и в половодье вышедшая из берегов волна бурлит помутневшими водами, норовя накрыть его с головой. Много ли вы знаете провинциальных городков, которые покоятся на ладонях покатых холмов? Словно холмы встали в круг, плечом к плечу, вытянули вперед руки, сомкнув их в неглубокую долину, и в этой долине выросли первые низенькие сакли. И потянулся тонким кружевом в небеса дым из каменных печей, и завел пахарь низким голосом оровел… «Анииии-ко, — прикладывая к глазам морщинистую ладонь, надрывалась древняя старуха, — Анииии-ко, ты куда убежала, негодная девчонка, кто будет гату печь?» Долгие столетия крепость стояла на неприступной со всех сторон скале. Но в XVIII веке случилось страшное землетрясение, скала дрогнула и распалась на две части. На одной сохранились остатки восточной стены и внутренних построек замка, а по ущелью, образованному внизу, побежала быстроногая речка. Старожилы рассказывали, что из-под крепости и до озера Севан проходил подземный туннель, по которому привозили оружие, когда крепость находилась в осаде. Поэтому она выстояла все набеги кочевников, и, не случись того страшного землетрясения, она до сих пор высилась бы целая и невредимая. Городок, который потом вырос вокруг развалин, назвали Берд. В переводе с армянского — Крепость. Я сейчас расскажу вам удивительную, и даже мистическую историю, которая приключилась с нами в горах. Читать ее, может, будет невесело, а местами даже грустно. Но когда-нибудь об этой истории обязательно нужно было написать. С благодарностью и нежностью к удивительным людям, с которыми нас сводит жизнь. Все началось с того, что Ба решила запастись авелуком. Кто-то ей сказал, что его отваром можно лечить изжогу. — Вот и замечательно, — обрадовалась Ба, — сейчас как раз сезон, в выходные съездим за авелуком. Авелук — это растение, употребляемое в пищу. Его собирают на высокогорных склонах, тщательно промывают, дают воде стечь и заплетают в длинные косички. При этом заплетаются только мясистые листья, а стебель торчит наружу. Когда косичка длиной в несколько метров заплетена, ножницами аккуратно срезают торчащие стебли. Далее эти длинные травяные косы сушатся на солнце и потом хранятся в ситцевых мешочках. Авелук сначала отваривают в воде, потом тушат с жареным репчатым луком, посыпают тертым грецким орехом и подают с соусом из мацуна и чеснока. На сбор урожая снарядили меня, Манюню и Каринку. Под руководством Ба, естественно. Так как дядя Миша погнул капот папиной «копейки», с ветерком прокатив на нем быка, вылазки в горы мы производили только на Васе. Потому что крупный рогатый скот в горах водился в большом количестве, а на Васин высокий капот Манин папа, даже при большом желании, быка не «подсадил» бы. Но дяде Мише очень не хотелось ехать в горы — он мечтал провести воскресенье на диване перед телевизором, тем более что ожидалась трансляция жизненно важного для «Арарата» футбольного матча. Поэтому он скандалил и сопротивлялся, как мог. Только Ба такие сантименты, как футбольный матч или единственный выходной, не волновали. — Если ты не отвезешь нас, то я наложу на себя руки, так и знай! — грохотала она. — И будет моя смерть на твоей совести! Ибо терпеть твои ежедневные содовые[1] возлияния я больше не могу! И, конечно же, дяде Мише пришлось сдаваться, потому что легче уступить, чем терпеть шантаж матери. — Хорошо, поедем, — буркнул он. — Попробовал бы не согласиться, — хмыкнула Ба. Прохладным апрельским утром Вася, отчаянно дребезжа, вкатился в наш двор. Через минуту мы с Каринкой забирались в машину — нужно было поторапливаться, иначе своим кряхтением Вася поднял бы на ноги весь дом. Мама спустилась поздороваться и пожелать удачной дороги. — А чего это Миша такой хмурый? — спросила она, заглянув в машину. Дядя Миша сидел за рулем мрачнее тучи. Как говорят у нас в городе — катастрофа капала с его бровей. Вот такое угрюмое у дяди Миши было выражение лица. — Страдает, — хохотнула Ба, — не дали отдохнуть в законный выходной. — Надя, — Дядя Миша алкал справедливости, — вот скажи мне честно, ты бы стала выгонять своего мужа из дома ни свет ни заря в воскресное утро? Мама вздохнула и посмотрела на него таким взглядом, каким недавно смотрела на Гаянэ, когда та нечаянно прошила свой палец на швейной машинке. Правда, Гаянэ тогда подняла крик на весь дом, а потом полвечера рыдала в кухонные шторы и грозилась разбить нехорошую швейную машинку молоточком. А дядя Миша страдал молча и желания разобраться с Ба молоточком не выказывал. — Миша, — вздохнула мама, — изжогу-то твою нужно лечить? И потом, если бы Юра сегодня не дежурил, он бы обязательно поехал с вами. Дядя Миша ничего не ответил, только остервенело задвигал рычагами и нажал на педаль акселератора. — Кха-кха-бумммм, — зашелся в кашле Вася. — Ведите себя хорошо, — крикнула мама, — и слушайтесь Ба. И в тот же миг Вася, этот немилосердный вестник апокалипсиса, этот металлический пасынок отечественной автопромышленности, рванул с места. На самом деле Вася был, конечно же, не вестником апокалипсиса, а автомобилем повышенной проходимости «ГАЗ-69». Но достался он дяде Мише в странном виде. Кроме остальных ошеломляющих модификаций, которым подверг его бывший владелец, была видоизменена еще и кабина. За передними сиденьями «ГАЗика», вдоль боков, были прибиты две деревянные плохо отшлифованные лавки. Усидеть на них по ходу движения было очень сложно, потому что, во-первых, уцепиться решительно не за что, а во-вторых, машину трясло так, что периодически пассажиры кузова оказывались пятой точкой на голом полу. Поэтому на протяжении всей дороги мы пихались, переругивались и визжали, а Ба покрикивала на нас. Ну и, кроме всего прочего, мы с Манькой безостановочно пели. Обычно под неустанное Васино кряхтение мы сначала перепевали репертуар нашего хора, потом переходили к песням из любимых мультиков и сказок, а когда заканчивались и эти песни, мычали папин любимый альбом Стью Гольдберга. А остальные пассажиры всю дорогу с каменными лицами терпели наш концерт. К счастью, в этот раз дело до альбома Гольдберга не дошло — через час мы уже были в горах. Ба показала нам, как правильно собирать авелук, и мы тут же приступили к его сбору. Зелени кругом оказалось так много, что можно было, не сходя с места, нарвать целую охапку мясистых, густо пахнущих листьев. Дядя Миша наотрез отказался собирать с нами авелук. — Я вас привез? Привез! А теперь хочу выспаться. — Тогда съезди в ближайшее поселение и купи у людей сепарированной сметаны и молока, — попросила Ба. — Нет, — уперся дядя Миша, — сначала вы соберете зелень, а потом мы заедем в селение, и ты сама купишь чего тебе надо. А то потом будешь ругаться, что я взял кислую сметану или снятое молоко. В Дядимишиных словах был резон — еще ни разу ему не удавалось угодить Ба покупками. Потому что дядю Мишу с поразительным постоянством надували все торговцы. Если он брал на рынке овощи, то обязательно гнилые, если фрукты — то кислые и невкусные, если мясо — то дряхлое и жилистое. — Мойше, — гремела на весь дом Ба, — на кой ляд ты взял эти мощи? Их даже мясорубка не возьмет! — Торговец клялся, что мясо свежее, — защищался дядя Миша. — Как минимум с какого-то доисторического звероящера! — кипятилась Ба. Поэтому, когда дядя Миша отказался собирать авелук, Ба даже обрадовалась. — Пусть поспит. А то наберет сейчас полный мешок сорняков, перебирай потом, — пробурчала она. Авелук собирать было весело и совсем не сложно. Мы с Манькой аккуратно, чтобы не повредить корни, срезали стебли, Каринка относила их Ба, а та перебирала зелень и складывала в большой мешок. — Какие вы у меня умные и рукастые, — подгоняла нас Ба, — что бы я без вас делала? Подстегнутые ее похвалой, за час упорной работы мы набрали целый ворох авелука. — Этого вполне достаточно. Вы погуляйте немного, я сейчас быстренько еще раз все переберу, а потом перекусим. Только не смейте шуметь, Миша спит. Мы расстроились — стоять на склоне горы и не драть глотку, чтобы услышать эхо, очень обидно. — Пойдем тогда руки красить, — махнула в сторону больших валунов Манька. Вы никогда не видели, как красят в горах руки? Очень жаль. Вы даже не представляете, какое это увлекательно занятие. Нужно выбрать на старом «зацветшем» камне серое пятно засохшего лишайника, плеснуть на него водички, можно и поплевать, ничего страшного. Далее плоским небольшим камушком растереть лишайник в густую кашицу и нанести произвольным рисунком на руки. Потом, когда хна высыхает, ее смывают водой, и на ладонях остается ярко-оранжевый рисунок. Мы так и сделали — быстро растерли темно-зеленую кашицу и нанесли на ладошки. Теперь нужно было подставить руки ветру, чтобы хна высохла. Сидеть на огромном, нагретом апрельским солнышком валуне и любоваться окрестностями было невообразимо прекрасно — со всех сторон нас обступали седые на макушках горы, внизу простирались густые вековые леса, небеса исходили таким хрустальным сиянием, что слепили глаза. Остро пахло весенними травами, и особенно — чабрецом. — Хорошо-то как! — выдохнула я. — Ммммм, — согласились девочки. Было так прекрасно, что даже разговаривать не хотелось. — Можно полежать на спине и даже поспать, — предложила Манька. Мы осторожно легли, прижались затылками к теплому, живому камню и подставили ладони небу. — А знаете, — протянула я в полудреме, — теперь я понимаю папу. Он всегда говорит, что в нас осталось много языческого. Вот это, наверное, и есть языческое. — Дааа, — протянули девочки. Это было очень необычно — разговаривать на взрослые темы, не задирая друг друга и не обзываясь «ума палатами». Меня так поразило наше единомыслие, что я даже расстроилась. «Стареем, наверное», — подумала с горечью. Тут Ба позвала нас, и мы, махнув рукой на дремлющее в нас языческое, побежали будить дядю Мишу. И, пока он перетаскивал в машину авелук, а Ба разворачивала еду, мы смыли с рук высохшую хну. Теперь у нас были невообразимой красоты расписные ладошки. Когда мы вкусно поели, дядя Миша принялся ходить на руках и, напевая утробным голосом «Триумфальный марш» из «Аиды», смешно дрыгать в такт ногами. А на недовольство Ба говорил, что специально так делает, чтобы кровь не прихлынула к желудку, и его снова не клонило ко сну. Мы хихикали и пытались повторять за дядей Мишей, но ничего у нас не выходило. — Зато я умею делать мостик, — похвасталась я, — только кто-то должен меня за спину подержать. Каринка вызвалась подстраховать меня, но, когда я выгнулась, она меня не удержала и уронила головой в чертополох. Я подняла такой крик, что эхо разнеслось по всей округе. Ба отвесила Каринке подзатыльник, а потом, убедившись, что я не поранилась, наградила подзатыльником и меня с Манькой. — На всякий случай, — объяснила. Потом дяде Мише стало дурно от долгого стояния на руках, и он какое-то время сидел, бледный и несчастный, а мы его обмахивали листьями лопуха. Ба никак не могла успокоиться и попеременно называла его то олухом царя небесного, то тьмой египетской. — Что ты понимаешь в мужской неотразимости, — слабо возражал дядя Миша. — Уж побольше твоего понимаю! — бухтела Ба. Когда дядя Миша отдышался и снова приобрел обычный цвет лица, мы загрузились в Васю и поехали в ближайшее горное селение, чтобы купить сепарированной сметаны и парного молока. Жилища в горах были крохотные и достаточно ветхие — люди жили там только в теплое летнее время и не очень заботились о комфортном быте. Чаще всего под дома определялись деревянные времянки, но попадались и чудом уцелевшие древние каменные сакли. А иногда вместо ветхого, словно птичьего, домика можно было увидеть остов какого-нибудь допотопного автобуса! И никого не удивлял оранжевый, местами насквозь проржавевший «ПАЗ», окна которого заботливо занавешены шторами в цветочек, а из лобового стекла торчит немилосердно дымящая труба дровяной печки! — Вот бы привезти сюда братьев Стругацких, — смеялся папа, — они бы тогда «Пикник на обочине» переписали! А недалеко от армянских поселений раскидывали большие шатры поселения азербайджанские — лето в соседней республике было немилосердно жарким и засушливым, и нередко люди на это время перебирались в прохладные горы. Шатры сильно напоминали жилища кочевников — это были большие ярангообразные сооружения, остов которых состоял из вбитых в землю высоких жердей. На эти жерди накидывались огромные пледы, которые сверху покрывали целлофановой пленкой, чтобы защитить сооружение от дождя. Отношения между армянскими и азербайджанскими поселениями были настороженными. Люди не враждовали, но и не дружили. Страшные события начала XX века оставили в памяти незаживающие раны. Когда мы проезжали мимо таких кочевых поселений, Ба поджимала губы и, думая о чем-то своем, скорбно качала головой. Мы в такие минуты втягивали головы в плечи и цепенели, чутко улавливая малейшие изменения в ее настроении. Когда мы подъезжали к армянскому поселению, то еще издали увидели одинокую фигуру, выделявшуюся темным пятном на фоне построек. Это была древняя, закутанная в теплую шаль старуха. Подавшись вперед, она следила за нами, и длинные кисти ее шали трепетали, словно о чем-то шептались на ветру. Было в ее облике что-то такое, что заставляло тебя замедлить шаг и почтительно склонить голову. Казалось — если замолчит ветер, ты услышишь тихий шепот, издаваемый кистями ее шали: — Аниии-ко, ты куда убежала, негодная девчонка… — Пойдем, — обратилась к нам старуха. — Куда? — удивилась Ба. — Пойдем, дочка, много говоришь. И мы, притихшие, пошли за ней. Она завела нас в низенькую каменную саклю и указала на деревянную скамью. Мы безропотно сели. Старуха вытащила большую глиняную миску, накрошила туда домашнего хлеба, залила его мацуном, тщательно перемешала, посыпала сахарным песком, выдала каждому по деревянной ложке. — Ешьте. И села напротив, пождав сухие губы и сложив на коленях испещренные морщинами руки. Нам совсем не хотелось есть, но мы боялись обидеть хозяйку дома. Каждый зачерпнул по ложке мацуна, и нехотя отправил в рот. Но крошево оказалось удивительно вкусным, и мы быстренько опустошили миску. — Спасибо. — Меня зовут КатЫнга, — сказала старуха. — Как? — КатЫнга. Через дом, — сдержанный кивок в сторону, — сестра моя живет, ее зовут ОлЫнга. Вы за сепарированной сметаной и молоком, я знаю. Вот у нее и возьмете. — Хорошо. Мы во все глаза наблюдали за старухой. Для своего возраста она держалась неестественно прямо, и казалась такой же древней, как эта потемневшая от печного дыма каменная сакля. — Пусть молодые выйдут, — через минуту молчания велела она. — Заберите посуду, за домом родник, ополосните там. Ты, сынок, — обратилась она к дяде Мише, — сходи к Олынге и возьми у нее сметаны. И попроси свечку. Так и скажи — Катынга попросила свечку. Это для светленькой девочки. А мы пока поговорим, да? — обернулась она к Ба. — Поговорим, — согласилась Ба. Мы выскочили из дома как ошпаренные. — Папа, а кто она такая? — зашептала Манька. — И зачем она для Нарки свечку попросила? Дядя Миша молчал. — Может, колдунья? — у Каринки загорелись глаза. — Не знаю, — протянул в задумчивости дядя Миша, — есть в ней что-то такое, пугающее. Мы ополоснули посуду, забрали в машине трехлитровые банки и пошли искать дом Олынги. — Какие странные у них имена, — удивлялись мы. — Да, я никогда не слышал таких, — согласился дядя Миша. У пробегающего мимо мальчика мы спросили, где нужный нам дом. Он махнул рукой вдоль улицы — третья сакля справа, видите, где дым поднимается из трубы. Олынга оказалась такой же древней, как сестра, старухой. Она забрала у нас банки, наполнила одну желто-масляной сепарированной сметаной, а вторую — густым парным молоком. — Вот эта кудрявенькая твоя дочь, да? — кивнула на Маню. — Откуда вы догадались? — изумился дядя Миша. — Она совсем на меня не похожа! — Кровь не вода, сынок, она шепчет о родстве. Она достала из ящичка ветхого комода желтую церковную свечку и протянула ее мне. — Это тебе. Мы молча переглянулись. Денег Олынга не взяла: — Сестре отдадите. Когда мы подходили к дому Катынги, то с изумлением услышали пение Ба. Мы постояли в нерешительности несколько секунд возле порога, а потом толкнули дверь. — Ты представляешь, Миша, — обернула к нам светящееся лицо Ба, — я вспомнила колыбельную, которую мне бабушка пела. Слова давно из памяти выветрились. А сейчас всплыли. Надо же! — Девочка, — обратилась ко мне Катынга, — тебя недавно напугала большая лохматая собака, и ты, убегая, упала и сильно ушибла левый локоть. Когда приедешь домой, попроси, чтобы мама зажгла эту свечу в изголовье твоей кровати. А я за тебя здесь попрошу. И все страхи как рукой снимет, хорошо? — Хорошо, — шепнула я. Катынга погладила нас по щечкам шершавыми сухими ладонями. — Езжайте. — Деньги за сметану… — кашлянул дядя Миша. — Езжайте. Ничего не надо. — Но как же так? — Много говоришь, сынок, — отрезала Катынга и повернулась к нам спиной. — О чем вы разговаривали? — спросил дядя Миша у Ба, когда мы сели в машину. — Ни о чем. Она молчала, а я плакала. А потом вспомнила песню. И запела. — Как это ни о чем? Разве не ты ей рассказала, что Наринку собака напугала? — Нет, — Ба вздохнула, — но я бы даже не удивилась, если она нашу девочку по имени бы назвала. Остальную дорогу мы ехали в молчании. Каждый думал о чем-то своем и не спешил делиться с остальными своими мыслями. — Я понял, откуда у них такие имена, — вдруг хлопнул себя по лбу дядя Миша. Мы уже подъезжали к Берду, еще несколько виражей — и из-за холма показались бы развалины крепости. — Откуда? — КатЫнга и ОлЫнга — это Катенька и Оленька! Видимо, когда-то их родители услышали звучные русские имена и, особо не вдаваясь в подробности, огрубив диалектом, назвали дочерей Катынгой и Олынгой! Ба всплеснула руками. — А ведь верно, Миша, все так и есть! Верно-то как! Манька спала, положив голову мне на колени, Каринка о чем-то усиленно размышляла, шевеля губами. Когда машина поворачивала и кренилась набок, она придерживала Манюню за ноги, чтобы та не свалилась с деревянной лавки. — Тебя что, совсем не мутит? — в очередной раз спросила она меня. — Совсем. Но я сильно устала. — Вот это делааа, — протянула сестра. И тут Ба снова запела. Голос ее звучал мягко и немного приглушенно, иногда он вибрировал и беспомощно обрывался. Тогда Ба на секунду замолкала, а потом продолжала с прерванного места пение. Это была старинная песня на джиди. Ба ее допела, а потом перевела: Когда наступит день И тучи уйдут с моего порога, Я толкну калитку И выйду в чисто поле. Ай-яа, скажу я миру, Ай-яа, ответит мир мне. Ай-яа, скажу я богу, Ай-яа, ответит бог мне. Когда наступит день И тучи уйдут с моего порога, Я стану бессмертной… [1] Пищевой содой снимают приступы изжоги. © Наринэ Абгарян