Представляю вашему вниманию воспоминания однокурсника нашего уважаемого автора Василия Грановского. И хотя они посвящены Илье Эренбургу (это имя, наверное, мало что говорит современной молодежи), кое-что вы узнаете и о судьбе самого Василия. Flik.

Э. Наги

Илья Эренбург вблизи

В конце сороковых годов среди московских евреев негромко ходила такая шутка:
« – Отгадайте загадку: Назовите трёх великих советских евреев, на букву «Ш»! Вы их знаете?
– Все три на букву «Ш»?... Нет... Не знаю. И кто же это?
– Великий ШРАЙБЕР – Илья Эренбург, великий ШРАЙЕР – Юрий Левитан, великий ШВАЙГЕР – Лазарь Каганович!»
(от редакции - шрайбер - писатель, шрайер - кричащий, Швайгер - молчащий, молчальник)
Горький этот юмор отражал попыткы руководства частым звучанием авторитетных еврейских имён прикрыть откровенное насаждение антисемитизма.
Судьбе моей было угодно, чтобы с одним из этих трёх великих «Ш» мне довелось соприкасаться. Речь не идёт о тесном личном контакте, нет, – просто в течение ряда лет я имел редкие возможности наблюдать Илью Григорьевича Эренбурга, так сказать, «на расстоянии вытянутой руки», узнать от него некоторые детали о моих родных и почувствовать его как личность.
Подход к главной фигуре этого сюжета начался в августе 1949 года, когда я сдавал приёмные экзамены в Московский Энергетический – тогда ещё имени В. М. Молотова – институт. Вместе со мной в группе оказался юноша, одетый несколько необычно: тяжёлые кир-зовые сапоги, солдатские галифе и широкий пиджак серо-зелёного букле. Невиданный темно-синий берет с окантовкой из тонкой кожи дополнял его наряд. Говорил он с сильным иностранным акцентом и заметными нарушениями грамматики. Выглядел иностранцем, но кирзовые сапоги... В целом, держался он свободно и вполне уверенно.
Первым и решающим экзаменом было сочинение. Получивших неудовлетворительную оценку – немедленно отчисляли.
Через пару дней сухопарый председатель комиссии по русскому языку объявил фамилии допущенных к дальнейшим экзаменам. Зачитав список, он закрыл папку, немного пожевал, шевеля короткими седыми усами, и, глядя поверх очков, произнёс:
– А товарища Грановского Василия Наумовича я приглашаю в Приёмную комиссию.
Все направились на выход, а тот самый приметный юноша в солдатских галифе и берете направился к председателю.
Позже мы узнали, что число ошибок в его сочинении было близко к количеству слов. В Приёмной комиссии решили познакомиться с таким удивительным феноменом. Вася предложил написать сочине-ние на своём родном языке – французском. В общем, в Приёмной комиссии решили, что Грановского зачислят в институт, если остальные экзамены будут сданы на пять.
Экзамен по иностранному языку прошёл комично: Василий сдавал французский. Взяв билет, он без подготовки сел к экзаменаторам и бегло заговорил. По-французки. Преподавательница, всплеснув рука-ми, попросила:
– Пожалуйста, помедленнее!
В несколько минут экзамен был сдан, конечно, на пять.
Другие экзамены он также сдал на пятёрки.

Началась учёба, и, одновременно, – активная общественная жизнь. В первые же месяцы мы решили организовать встречу с кем-либо из известных писателей или журналистов. На одной из перемен обсуж-дали кто бы согласился к нам приехать. Вася, услыхав о чём идёт речь, предложил:
– Хотите, я приглашу Эренбурга?
– Ты – Эренбурга? Шутишь!
– Да нет, не шучу, мы давно знакомы. Думаю, Илья Григорьевич мне не откажет, но день, наверное, назначит сам.
И Вася рассказал, что его родители, имевшие отношение к худо-жественному творчеству, эмигрировали в Париж до первой Мировой войны. Там в кругу деятелей искусства из России были знакомы и часто общались с Эренбургом. В Париже и родились Василий и его сестра-близнец Софья. Начало Второй Мировой войны застало мать с близнецами и на Рижском взморье в Латвии, где они отдыхали. Вернуться в Париж к мужу и отцу они уже не имели возможности. Вскоре Латвию включили в состав Советского Союза, и им удалось связаться с Эренбургом. Илья Григорьевич принял активное участие в их судьбе: он содействовал получению ими советского гражданства, помог устроиться в Москве и поддерживал их материально (серо-зелёный буклированный пиджак был с плеча Эренбурга).
Возможность этой встречи вызывала особый энтузиазм у студентов-фронтовиков. Они рассказывали, что статьи Эренбурга зачитыва-ли в окопах перед атакой, и это действовало сильнее «наркомовских» ста грамм. А на фронте и в партизанских отрядах был неписанный закон: газеты со статьями Эренбурга не раскуривать. Говорили также, что фашисты разбрасывали листовки с обещанием «на Красной площади первыми повесить «этих евреев – Эренбурга и Левитана».
Вспомнили, как при открытии судебного процесса в Нюрнберге среди нацистских лидеров на скамье подсудимых произошло тревожное движение – они увидели и узнали в корреспондентской ложе Эренбурга.
Словом, мы ожидали встречу с личностью легендарной.
– Ну, давай, приглашай Эренбурга, – сказали наши фронтовики, – под него мы клуб на любой день получим! Может и вправду повезёт!
Через несколько дней Вася сказал, что Илья Григорьевич согласен приехать к нам в МЭИ и назначил день в начале декабря.
В правлении Клуба нам не поверили.
– Что вы, парни, Эренбург – и к нам! Что ему делать нечего? Бросьте! Да и день этот эанят, – подготовлено показательное выступ-ление лучших штангистов московских вузов.
– Но он действительно согласился к нам приехать и выступить! А штангистам лучше выступать в спортзале, что они на клубной сцене показать смогут!
– Ну, ребята, хватит трепаться! – Вмешался председатель прав-ления клуба Лёва Островский, – Подтвердит Эренбург, что приедет – освободим зал! – и добавил:
– Вот телефон правления. Всё!
Мы пердали наш разговор Васе. Он записал телефон правления и заметил:
– Сам-то он вряд ли позвонит, но секретарше скажет.
Через пару дней в правлении клуба нам сказали, что да, Эренбург действительно приедет. Нам же Лёва и поручил написать и развесить объявления.
В назначенный день к началу вечера зал был полон. В массе сту-дентов были и преподаватели.
К клубу подъехала легковая машина иностранной марки. Мы во главе с председателем правления клуба Лёвой Островским встречали дорогого гостя на ступеньках у входных дверей. Приехавший с ним Вася Грановский помог ему выйти из машины. Эренбург вошёл в вестибюль. Чуть сутулый, в непривычно широком мягком светлом пальто. Тёмный берет надвинут почти на густые седые брови, из-под которых по нашим лицам проскользнул внимательный взгляд усталых глаз. Чуть выпяченная нижняя губа между глубоких боковых складок придавала его лицу несколько пренебрежительное выражение. Ответ на наше приветствие был, однако, вполне доброжелательным. В арти-стической комнате он разделся, поправил буйную с сильной проседью шевелюру и пошёл на сцену. Мы обратили внимание на его пиджак, он, как и Васин, был из букле, только серый.
Председатель правления объявил вечер встречи с лауреатом Сталинской премии писателем и публицистом Ильёй Григорьевичем Эренбургом открытым. Зал взорвался аплодисментами. Эренбург не-спешно подошёл к микрофону и, секунду помедлив, поднял руку. Стало тихо.
– Мы живём в напряжённое время. Война закончилась победой над фашизмом, но в мире не стало спокойнее.
Говорил Эренбург негромко и размеренно, отчётливо произнося каждое слово. Рассказал о своих поездках в страны Европы, о встре-чах с общественными деятелями разных направлений, в том числе и с коммунистами, о посещении заводов и ферм, о беседах с людьми труда. Точными деталями создавал образы испанских крестьян, сравнивая их руки с узловатыми корнями старых маслин, вводил нас в припортовую таверну Марселя к франзузским докерам, отметив, как теплели их глаза при встрече с представителем страны Советов, упоминал растерянные взгляды итальянских безработных...
Слушали Илью Григорьевича в полной тишине. Глядя на этого внешне не особенно эффектного человека, думали о его былых корреспонденциях с фронта в «Красной звезде», о нынешних публицис-тических статьях в «Известиях».
А Эренбург продолжал говорить об отношении трудящихся и пе-редовой интеллигенции западных стан к Советскому Союзу, приводил слова Пабло Пикассо и Антонио Грамши, Луи Арагона и Долорес Ибаррури, говорил о них как о хорошо знакомых ему близких людях. В незвонких словах убедительно дал понять, что наша страна – надеж-да на доброе будущее зарубежных рабочих и крестьян.
Заканчивая своё выступление, Илья Григорьевич вспомнил своё детство и поделился воспоминанием о поездке на пароходе по Чёрному морю.
– В открытом море мне стало страшно, и я спросил у мамы, что с нами произойдёт, если поднимется буря? Мама протянула руку вверх и произнесла: «Видишь там, высоко человека в белой фуражке? Это – капитан. Он не допустит беды, он знает, что надо делать, чтобы никто не погиб. Пока он с нами, можешь ничего не боятся!»
Этот эпизод из детства Илья Григорьевич использовал чтобы про-вести аналогию с ведущей ролью товарища Сталина, определяющей ход жизни в Союзе и во всём современном мире, и тем завершил своё выступление.
Со сцены Илья Григорьевич прошёл в артистическую комнату, где Лёва Островский выразил ему глубокую благодарность за проведён-ный вечер. Эренбург ответил, что и ему было очень приятно высту-пить перед внимательной аудиторией. И тогда Лёва решился:
– Илья Григорьевич, у нас есть студенты, публикующие стихи, очерки и статьи в институтской многотиражке «Энергетик», но, к сожалению, они разобщены, литературного кружка или студии у нас нет. Не согласились бы Вы руководить у нас в МЭИ литературным объединением?
– Конечно, мне интересно было бы вести у вас литературную студию, но я уже занят этим в Сельскохозяйственной Академии имени Тимирязева, а вести две студии я просто не могу.
– Жаль! Но, может быть, Вы порекомендуете нам кого-нибудь из московских писателей?
Эренбург как-то подобрался, затвердел, бросил короткий взгляд на Островского, и жёстко произнёс:
– В Москве три тысячи членов Союза Писателей, а сколько из них писателей? Как я могу кого-нибудь порекомендовать?
Беседа явно сошла с рельсов, Илья Григорьевич встал, надел пальто и направился к выходу. У машины попрощались. Грановский уехал с Эренбургом.
На следующий день Вася говорил, что Илья Григорьевич в целом остался доволен приёмом и считал вечер удачным.
Через несколько дней «Правда» опубликовала статью Ильи Эренбурга, посвящённую борьбе за мир. Содержание её практически повторяло рассказаное им на вечере в клубе МЭИ. Что послужило основой для чего – рассказ для статьи или наоборот мы так и не знаем. Да и так ли это важно? Важным событием была встреча с одним из самых значительных литераторов и публицистов того времени.

Прошли годы. Ушёл из жизни «вождь всех народов», был ниспровергнут его культ. Илья Эренбург был первым литератором, отозвавшимся на изменения, происходящие в стране. Названием его романа «Оттепель» характеризуют хрущёвскую эпоху.
В январе 1961 года в Доме Писателей на улице Герцена торжест-венно отмечали семидесятилетие Эренбурга. Большой зал был пере-полнен. На сцене – президиум. Председательствовал известный писатель Борис Полевой (Кампов). Справа перед столом президиума, боком к залу на невысоком деревянном кресле устроился юбиляр. Откинувшись на спинку и заложив ногу на ногу, он без видимого энтузиазма, иногда бросая взгляды на публику, слушал обращённые к нему приветственные речи. Периодически на сцене появлялся поэт и главный редактор журнала «Техника молодёжи» Василий Захарченко. Он зачитывал приветственные телеграммы, приходившие из других городов и стран. Высокий, спортивного телосложения он выходил из-за кулис и, угодливо склонив кудрявую шевелюру, оглашал текст. Каждый раз Эренбург окидывыал его весьма нелюбезным взглядом, но Захарченко этого вовсе не замечал или умело делал вид, что не замечал. Между тем Полевой предоставил слово Константину Паустовскому. Под дружные аплодисменты Паустовский вышел на середину сцены. Эренбург – встал ему навстречу. Лицо его подобрело, они обменялись рукопожатием, и Паустовский заговорил. В то время ходили слухи, что у него тяжёлое заболевание гортани. На зал опустилась мёртвая тишина. Тихий голос Паустовского был слышен в самых дальних рядах. Воспроизвести его выступление дословно сегодня я, конечно, не могу. Константин Георгиевич говорил о военных корреспонденциях Эренбурга, о том, что Илья Григорьевич является одним из немногих, если не единственным, деятелем советской культуры, достойно представляющим её за рубежом, говорил о его поэзии... Главным же в его речи было глубокое уважение к юбиляру. В конце выступления Паустовский произнёс слова, которые я запомнил буквально:
– Вы должны знать, Илья Григорьевич, что являетесь совестью нашей литературы!
Ещё несколько поздравлений, приветственных телеграмм, и слово предоставлено юбиляру.
Эренбург встал и обратился к присутствующим. После нескольких слов благодарности заговорил о роли советской культуры в борьбе за мир, о необходимости стремиться к взаимопониманю между народами и государствами, о расширении связей между народами мира, об укреплении контактов между деятелями искусств. Говорил образно, заметив, что в природе много разных деревьев – есть пальмы и есть берёзы, но ни какое дерево не может считать себя выше других. Говоря о национальной нетерпимости, своеобразно коснулся и анти-семитизма:
– В моих жилах течёт русская кровь, – сказал Илья Григорьевич, – но, когда она потечёт из жил, это будет еврейская кровь!
По окончании официальной части, близкие к Эренбургу люди потянулись к сцене с букетами цветов, чтобы поздравить юбиляра лично. А на улице люди живо обсуждали празднование юбилея. Я оказался невольным свидетелем любопытной беседы. Известный поэт-песенник О. Л., не бывший в зале, спрашивал у знакомого:
– Ну, что там было?
– Много добрых выступлений, много приветствий из заграницы. Очень хорошо говорил Паустовский!
– А сам выступал?
– Конечно! Очень неплохо выступил.
– Меня не ругал?
– Да нет, никого он не ругал!
– Ну, ладно, – успокоился поэт-песенник, – пока!
Вот и такое довелось услышать в этот юбилейный вечер.

В 1961 году журнал «Новый мир» начал публиковть мемуары Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Нет нужды подробно говорить об этой книге. В ней – эпоха, её атмосфера, дух времени резких пере-мен, ужесточения человеческих и общественных взаимоотношений. Изменения, на которые раньше требовались столетия, в начале ХХ-го века, происходили за годы. В книге – жизнь русской эмиграции пер-вой волны в Берлине и Париже, годы первых пятилеток в Советском Союзе, Отечественная война и послевоенная борьба за мир.
Особую ценность воспоминаний Эренбурга представляют описания встреч и взаимоотношений с видными политическими фигурами, учёными и деятелями искусств.
В эпизодах из жизни интернационального мира художников, литературы и театра в Париже двадцатых годов Илья Григорьевич несколько раз упоминал венгерского художника Ласло Моголи-Нодя. Меня это взволоновало, – речь шла о родном брате моего отца.
Мой отец – Акош Нодь – родился в Австро-Венгри. В 1916 году в Брусиловский прорыв был пленён российскми войсками. В годы революции без колебаний принял сторону большевиков, а со временем стал советским гражданином. Работал журналистом. Связь с родными в Венгрии по окончании войны оборвалась и восстановилась в трид-цатые годы, когда он работал корреспондентом ТАСС в Токио. В это время Ласло прислал нам свою книгу «От материала к архитектуре», изданную в Германии. По возвращении в Союз переписка отца с Лас-ло оборвалась, и на этот раз – окончательно. О судьбе его мне ничего не было известно.
Рассказ Эренбурга о совместном отдыхе с Моголи-Надем в Брета-ни оставил впечатление об их достаточно близких взаимоотношениях, и я написал ему письмо с просьбой сообщить, что ему известно о судьбе моего дяди Ласло Моголи-Наги. Ответ пришёл примерно через месяц. Вот его текст:

Москва, 1 декабря 1961

Дорогой товарищ Наги,

о судьбе Моголи-Нодя я знаю следующее:
в 1937 году он уехал в Америку и умер там
в Чикаго в возрасте 51 года. Я сожалею,
что мне приходиться сообщить Вам именно
это.

Всего Вам и Вашим родным доброго.

Подпись

Много лет спустя мне удалось найти в США дочь Ласло Моголи-Нодя, Хаттулу и передать ей копию письма Эренбуга. Это имя ей хорошо известно, и Хаттула была рада получить ещё один документ, связанный с судьбой отца.
Журнал «Новый мир» продолжал публикацию воспоминаний Ильи Эренбурга. Реакции на это произведение были весьма противо-речивы. Интеллигенция воспринимала их с интересом, поскольку автор – непосредственный участник и свидетель общественной жизни, как в самой предреволюционной России, так и в среде российских политических эмигрантов в Европе – описывал события и действующих лиц, не придерживаясь официальной версии. Так же непривычно Эренбург подавал и эпизоды из времён становления советской власти в Союзе и рассказывал о жизни российских эмигрантов в Европе двадцатых годов. Официальных отзывов об этой книге практически не было, её просто замалчивали. Но и не публиковать мемуары Ильи Эренбурга – Лауреата Ленинской премии Мира, общественного деятеля, широко известного за рубежами СССР – было нельзя.
Партийные идеологи категорически пресекали попытки общественности организовать читательские конференции о воспоминаниях Ильи Эренбурга и пригласить автора. Обычно ссылались на субъективное изложение фактов и событий, искажающее нашу историю.
Тем не менее «оттепель» несколько ослабила идеологическое давление руководства. В 1965 году, когда «Новый мир» завершил публикацию допущенного цензурой объёма воспоминаний, в библиотеке на Беговой улице состоялась встреча с Эренбургом. Посвящена она была его мемуарам. В читальном зале собралось около сотни человек. Илья Григорьевич выглядел усталым, Очень коротко поделился о материалах, которыми пользовался при написании книги, намекнул, что не всё написанное увидело свет.
– Я не считаю книгу законченной. – Сказал он, – Надеюсь, в ближайшее время продолжить эту работу. А теперь лучше перейдём к вопросам.
Не могу сказать, что было задано много интересных вопросов. Большинство пришедших на эту встречу хотело увидеть знаменитого, несколько необычного, по установившимся понятиям, писателя и общественного деятеля.
Из ответов на вопросы мне крепко запомнились два.
Один из первых вопросов касался крупного партийного деятеля, с которым Эренбург учился в гимназии в Киеве и позже сохранял дружеские отношения.
– Вы почему-то не назвали его имени, а мне трудно было понять, кто этот порядочный, судя по вашему описанию, человек! Кто это был? – Поинтересовался некий читатель.
– Ну, не могу же я в открытой печати называть имя Николая Ивановича Бухарина! – С горечью ответил Илья Григорьевич. – Со временем, я, надеюсь, это будет возможно.

Такой ответ показал, что в обществе действительно про-изошли заметные изменения. Мы тогда не знали, что Эренбург передал в печать далеко не всё написанное им, и что среди безымянных персонажей, упомянутых в книге, есть такие видные люди, как Лев Давидович Троцкий.
Весьма ответственная дама спросила:
– Уважаемый Илья Григорьевич, скажите, пожалуйста, что вы считаете важнейшей задачей для нашей Родины сегодня? Что нужно сделать, для лучшего будущего?
– Поднимать уровень культуры населения! – Мгновенно ответил Эренбург. – Это требует громадных средств. Такой многонациональной стране – особенно. А на что тратит деньги правительство? Ведь культура нашего народа гораздо важнее этой тележки, запущенной по Луне!
Это было смелое заявление. Несколько охладившее нашу гордость по поводу лунохода. В зале возникла некоторая неловкость, и встреча быстро покатилась к концу.
Так я в последний раз видел Илью Эренбурга. На память об этом вечере у меня осталось несколько снимков, сделанных взятым с собой фотоаппаратом.

Илья Григорьевич Эренбург ушёл из жизни 31 августа 1967 года. Прощание с ним происходило в Центральном Доме Литераторов на улице Герцена. В том самом, где отмечали его семидесятилетие.
Был пасмурный сентябрьский день. Конец очереди пришедших проститься был недалеко от Никитских ворот. Люди медленно двига-лись, скупо обмениваясь короткими репликами. В очереди рядом ока-зался мой однокашник по МЭИ, фронтовик Сева Воронков. Он обра-тил внимание на коренастого седого человека с удивительно живыми тёмными глазами.
– Очень знакомое лицо, никак не могу вспомнить, где я его видел! – Сокрушался Сева.
Недалеко от нас из легковой машины вышел статный человек и энергичной походкой пошёл вдоль очереди входу в Дом Литераторов.
– Смотрите, смотрите – Утёсов! Утёсов идёт проститься! – Пронслось по очереди.
Действительно, это был Леонид Утёсов. Проходя мимо нас он резко остановился около человека с живыми глазами. Они обнялись, поцеловались, Утёсов задал ему несколько вопросов, похлопал его по плечу и простившись пошёл далше.
– Видишь, он меня узнал! – обратился к своей спутнице собеседник Утёсова. – Вот, не думал! – И вздохнув продолжил, – Где пришлось встретиться!
И в этот момент Сева воскликнул:
– Вспомнил! Это очень известный до войны артист оперетты Любов! Сейчас его, конечно, мало кто помнит. Да, можно представить себе, сколько и каких людей собрали эти похороны.
Между тем, мы вошли в зал Дома Литераторов. Мимо гроба люди проходили не останавливаясь, Кто-то клал цветы, официальные представители устанавливали венки, тихо сменялся почётный караул. Сре-ди цветов выделялся знакомый профиль. Не отрывая взгляда от застывшего лица покойного, мы вышли из зала. На улице останови-лись неподалёку, чтобы проводить в последний путь Илью Эренбурга.
Вынесли закрытый гроб и установили в подъехавший катафалк. Рядом остановился небольшой автобус для участников погребения. Из его открытой дверцы выглянул залитый слезами Борис Слуцкий и жестами приглашал кого-то занять место...

Илья Эренбург похоронен в Москве на почётном Новодевичьем Кладбище. На вертикальной поверхности стеллы из серого гранита – его штриховой портрет, отлитый из бронзы по рисунку Амедео Модильяни, сделанному в Париже.

©  Э. Наги , 08 февраля 2002 года
Дюссельдорф