Странным и удивительным было появление этой маленькой, обернутой шелковой сединой паутинки, зеленоватой коробочки в форме конуса, в нижней части которого заметен неясный рисунок. Возможно, это принес кто-то из наших и положил мне на подушку, как подарок. А, может быть, просто занесло теплым сентябрьским ветром в открытое окно. Но четвертый этаж…

 Сначала я остолбенела у двери, увидев это. Потом приняла за огромного жука, почему-то окутанного мутной отвратительной слизью, и вздрогнула от ужаса.  И это лежит на подушке!  На моей подушке, к которой я прижимаюсь щекой! Подбежав к кровати, я с  омерзением  сбросила это на пол. И только потом присмотрелась…

Раньше, еще до того сентябрьского дня, я всегда издали любовалась им. Чем-то неуловимо напоминал он моего старшего сына. Но только издали. Рядом это сходство пропадало. Какой красивый мальчик, думала я. Большой, чуточку рыхлый, беленький, с очень живыми, всегда радостными темными глазами. И мягкие складочки по краям губ, как у краснощеких карапузов, которые всегда хотелось с умилением потрепать, а потом чмокнуть прямо в розовый влажный рот. Но особенно удивительными были его глаза, их взгляд. Всегда прямой, открытый, безмятежно-детский. Как у только что проснувшегося младенца. Утренний взгляд. Поэтому  когда он неожиданно пришел ко мне и все говорил, говорил обо всем и ни о чем, я почувствовала легкий шок. Что надо этому мальчику от меня, недоумевала я.  Отказавшись от чая, он пошел следом за мной в коридор, когда я взяла сигарету.  И вернулся  опять, когда я потушила  ее. Темы для разговоров все не иссякали, хотя больше это было похоже на монолог. Я отвечала вежливо, односложно,  с надетой на лицо глупой улыбкой, которую он замечать не хотел. Все, что он говорил, мало интересовало меня. В голове вертелся единственный вопрос, который я почему-то    не решалась   задать ему:  мне-то  все это зачем?

Удивляло сочетание детской, почти кукольной внешности, вот этого утреннего взгляда и институт, аспирантура за плечами, далеко не детские стихи о Боге, о вечности, о времени  и даже о страдании в самом высоком смысле этого слова. Как восхищались мэтры - надо же, вся русская классика! Да это же Тютчев! Блок! Заболоцкий!   Второй Пастернак!

Но, Боже мой, этот младенческий  взгляд на тему «Пусть всегда будет солнце», эти чистые безмятежные глаза сбивали с толку. Мне казалось, что творчество – это все-таки область души, а не книжных знаний. Если это так, то как же тогда он пишет такие стихи?! Вот хотя бы такая строка из его лирики: « Я от боли выпью воли». Какую же боль нужно испытать, чтоб захотеть «выпить воли»! Не может же он просто рифмовать слова! Прости, ты был когда-нибудь женат? Нет, не был. Ты любил? На самом деле, я очень несчастный человек - я никогда не любил. Как странно, а такие стихи. И тут же упрекнула себя за скоропалительный вывод: ведь  совсем  не знаешь человека. А уж если быть до конца справедливой, и в стихах плохо разобралась. Да и немудрено – стихи, действительно, сложные. Не в пример глазам. Дались же тебе эти глаза. Внешность обманчива. Я взяла еще одну сигарету и опять пошла в коридор: пора все-таки выкуривать «мальчика», уже поздно. Отвернувшись к окну и щелкнув зажигалкой, я уже придумывала  мягкую и безболезненную фразу в этом плане. И вдруг почувствовала на  плечах  удивительно смелые и нежные мужские руки: « Как приятно тебя обнять».

Все мои вопросы, все заготовленные красивые фразы и все мысли этими руками  были аккуратно стерты: так стирают пыль мягкой тряпочкой с мебели. И вся поверхность внутри головы вдруг засияла отполированной чистотой. Сначала я постояла просто так, привыкая к этой чистоте. Потом медленно вложила незажженную сигарету обратно в пачку. Собравшись с силами, также медленно повернулась к нему лицом и уперлась руками в грудь. Наверное, сейчас  надо что-то сказать. Что говорят в таких случаях? Я  что-либо похожее на  подобную ситуацию  припомнить не смогла, поэтому молчала и глядела на него пустым  отполированным  взглядом.

- Тебе когда-нибудь говорили, что у тебя очень добрые глаза? Каждый раз, когда я тебя видел, почему-то очень хотелось  обнять тебя и припасть щекой к твоему плечу.

Ах, вот оно что! Моя голова мигом включилась опять и продолжила логическую цепочку: сейчас мальчик положит голову мне на грудь, и я просто приласкаю его обычным материнским жестом. И, наверное, надо сказать что-то такое, подобающее. А потом уж и выку…

- И еще, знаешь, я всегда смотрел на твои ноги в голубых босоножках, из которых выглядывали голые маленькие пальчики. И все время хотелось достать оттуда эти пальчики и  перецеловать.

Паника. Оглушительный визг тормозов. Бамс! Трах! Бумс! Всмятку. И уже я не я, а овощ. А, плевать. Так даже лучше. Ни о чем не думать, только чувствовать эти руки. Ох, какие исступленные страсти! «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет небо…» А глаза чистые. Не протертые, а чистые. Там, за ними, ведь с самого сотворения мира ничего еще и не завелось. Первобытные. Охота на мамонта. А мысль-то, между прочим, похожа на правду. О, Боже, что он делает!

- Подожди, не здесь, не в коридоре. Общежитие…

Только я это сказала – моментальная и поразительная метаморфоза. Тот же мальчик с пухлыми складочками у губ, тот же утренний, младенческий взгляд. Будто терзал меня только что здесь, у окна,  другой мужчина. Господи, ну что ты городишь! Просто хорошо владеет собой. И это пока все, что ты узнала  о нем. Но едва мы зашли в комнату, у его страстей будто щелкнул тумблер, и они включились с тем же оглушительным  накалом.

О, мама! Какие руки! И страсти тоже первобытные, чистые, как глаза. Нет. Пожалуй, скорее очищенные. Будто раз навсегда усвоенные. Чушь. Нестыковочка. А стихи? Ведь не знаешь…  Какой ужас, куда это полетел потолок? Надо же, и лампочка над дверью оторвалась. Я уже даже и не овощ, а та самая бархатная тряпочка, которой протерли мою запыленную ненужными мыслями голову. И полетели, полетели  вместе с этой комнатой. С лампочкой и ржавыми завитками обоев. В тартарары. Пусть все летит в тартарары. Да здравствуют тартарары…

Внутри коробочки что-то тихонько и таинственно шуршало. Кокон. Куколка. Будущая бабочка. Какой же крупной и красивой обещала стать моя бабочка. Но пока она походила на туго спеленатого младенца, спящего безмятежно и сладко. От этого сравнения следом за ужасом я почувствовала глубокую нежность и ответственность за этого малыша.

В продолжение нашей трехлетней гармонии меня всегда удивляли его глубокие книжные знания и замечательная память. Я не оговорилась: это действительно была  гармония и счастье, какое  и в супружеских отношениях встретишь редко. Нас мало интересовали телевизионные передачи – мы оба  отдавали предпочтение книгам. Он  очень любил Мандельштама, Бродского, Тютчева и таял от бардов, но и у них его интересовал только текст. Зато когда я уговорила его взять билеты  на концерт инструментальной классической музыки, он прямо во время выступления  вытащил свой заветный блокнот и быстро  стал что-то черкать в нем. Мы объездили всю Москву, практически все Подмосковье и множество других городов, где  до самозабвения любовались соборами, монастырями, храмами и их росписью. По пути он никогда не забывал подавать нищенкам нешуточную милостыню, которая у их коллег неизменно рождала злобную зависть.  Все свои впечатления он старательно  складывал  в стихи.   

 Он никогда не лгал, не сплетничал и мог в упоении часами рассуждать о падении нравственности в обществе, о необходимости возрождения  человеческой любви и духовной связи людей  и  спасении, и никогда не мог «отмочить» ни в плохом, ни в хорошем смысле этого слова. Из нас двоих только я хорошо владела этим искусством, и это, кажется, приятно оживляло такую серьезную его жизнь. К ежедневным мелочам, из которых состоят будни, он вообще относился как к придуманному кем-то глупому, но обязательному ритуалу. От  реальности ему нужны были только порядок, определенность и хотя бы немного комфорта. Без этого он болел и становился раздражительным. 

С ним трудно  поссориться, потому что его невозможно было в чем-либо упрекнуть. Он всегда был правильным, предсказуемым и чуточку скучным. Но именно таких матери ставят в пример своим сыновьям-озорникам, поэтому его неизменно обожали  старушки. А я с трепетом и каким-то почтительным страхом относилась ко всему этому, поэтому просто берегла его…

Я осторожно подняла куколку, обернула ее кусочком ваты, и положила в цветочный горшок, в самые заросли традесканции, на теплую землю. Как уж они там развиваются, я совсем не знаю, но все смутно угадываемые условия для этого я ей обеспечу…

Он спал всегда болезненно чутко, а, не выспавшись как следует, наутро жаловался на слабость и разбитость во всем теле. Поэтому  сначала  я  стелила себе на полу. Позже, по случаю, он купил старое кресло-кровать, правда, очень неудобное, но я спала там. Он отдыхал  на широком мягком диване и, конечно, немного стыдился этого. Но я возражала, что сплю  крепче, да и здоровье у меня куда лучше. И он облегченно, благодарно затихал. Все свои заработанные деньги я тратила только на него. Он сердился, упрекал меня в мотовстве и с аппетитом уминал все, что я покупала самого вкусного, часто  забывая обо мне с милым  детским простодушием.

 Оба мы с трудом выносили магазины, но вещи имеют манеру изнашиваться, и  мне самой приходилось выбирать ему джинсы и тому подобную всячину. Я каждый раз тщетно забиралась в его рюкзак, когда он приходил с работы. Он мог принести только йогурт и сыр, то, что любил сам, и к чему я была равнодушна.  Вкусными, но вредными деликатесами он баловал меня очень редко. Чаще всего вместо них я  с не меньшей  радостью доставала из его рюкзака книги…

- Как насчет цветов?

Мы шли из метро по переходу, по обеим сторонам которого торговали старушки  домашними солеными огурцами и капустой, яблоками и цветами.

- Давай возьмем вот эти беленькие. У них  приятный  полынный запах.

Я прижала букет к лицу и надолго замолчала. Он тоже молчал, шагая рядом.

- Знаешь, странное чувство я сейчас испытываю, земное и неземное одновременно. Ты рассказал страшную историю Христа, и  я сейчас думаю об этом. И эти цветы, их запах смешивается с моими мыслями. Очень гармоничное получилось сочетание, а все равно как-то не по себе.

Из чистенького стеклянного магазинчика, залепленного изнутри музыкальными дисками и кассетами, истошно орала какая-то новомодная группа на одну и ту же  затасканную тему о неразделенной любви. Светофор у дороги издавал прерывистый мерный звук, напоминающий аппарат для поддержки дыхания. Светило солнце и в воздухе кружились резные рыжие листья.

- Расскажи мне об Антихристе. Что такое  этот Антихрист?

- А что ты думаешь об этом? – не сразу отозвался он.

- Я-то? А я представляю себе такого маленького, грязноватого и пакостного типа с  гаденькой улыбочкой. Помнишь Азазелло?

- Шутишь? А зря. Если бы все было так просто! Ведь если эта тварь появится на земле, станет не до шуток. На самом деле это ведь внешне ангел. Может быть, он даже красавец. Смейся, смейся! Грудь колесом, косая сажень в плечах, обаятельнейшая улыбка, ясные голубые глаза –  прямо Ален Делон!

- Я не люблю Делона.

- Будь уверена, уж он-то сумеет тебе понравиться! Нет, кроме шуток, это страшная вещь.

- Да чем же он так страшен? По твоему описанию получается не мужчина, а какой-то   подарок женщинам!

- Он сумеет влюбить в себя не только женщин, этот подарок. Внешне это будет  добрейший человек с чистой и открытой  душой. За ним будут бегать даже собаки и кошки. Если тебе трудно и нужна помощь, он выслушает тебя и даст дельный совет. Если ты вдребезги пьян, он поднимет тебя, вонючего и грязного, с тротуара и отведет по невнятно указанному адресу или хотя бы на ближайшую лавочку. Если у тебя нет хлеба, он накормит тебя, а нужно будет – приведет к себе домой и уложит спать. И все это внешне совершенно искренно и бескорыстно. Он сделает так, что им будут восхищаться  все. Но он пойдет дальше.  Отличные знания и показные душевные качества приведут его к высшей власти.  Тебе нужны деньги? Он даст тебе денег. Тебе нужна квартира? Машина? Дача на Канарах? Нет проблем! Он обеспечит всех и всем. Он станет первым человеком в стране, а потом и во всем мире. Он заставит человечество  верить себе.

- Ну,  все, конечно, искусственно, но  вроде бы не так уж и плохо. Кто ж откажется так жить? И Бога просить не о чем. И в церковь ходить не надо. Да и вообще можно всю эту религию упразднить. Правильно?

-  Конечно. А без Бога   и человека, в конце концов, можно смешать с грязью.

- Понятно. Грех праведности. Давай-ка закроем эту тему. Страшно, - я поежилась и прижалась щекой  к его плечу, - все это мало отличается от фашизма…

За окном отцвело бабье лето, отстучали по черным зеркалам тротуаров дробные каблучки осенних ливней, гордой холодной павой в серебряном платье прошлась по городу  зима. Куколка  лежала в горшке, и, прибегая с работы и поливая цветы, я осторожно перекладывала ее в теплую сухую тень, по-прежнему ощущая в груди щемящую трогательную нежность, чувство, знакомое всем матерям, обволакивающих заботой своих малышей…

Очень медленно и незаметно наши отношения стали портиться, и это происходило где-то на глубинном уровне. Внешне мы по-прежнему всегда и везде ходили вдвоем, и он оставался как будто все тем же. Только все чаще я казалась самой себе каким-то ненужным придатком к нему, чем-то вроде шестого пальца на руке. В одном случае палец оказывается удобным и необходимым. А в другом – раздражает и бесит. Меня вроде бы можно даже и ампутировать: больно, конечно, так ведь поболит и перестанет. Он все чаще замыкался в себе, я тоже замолкала и в одиночку выдумывала самые фантастические причины его перемены ко мне.  И вот однажды он все-таки заговорил.

- Солнышко, ты же видишь, что у нас…

 - Догадываюсь

                     -  Я так не могу, мне трудно.

             -  Мне тоже… Почему ты замолчал? Только не отворачивайся, пожалуйста…

             - Да, извини. Понимаешь, я должен  понять… Я  должен разобраться в себе. Я так не могу. Разве ты не устала? 

          Два года назад мы из общежития переехали на эту квартиру. Я нашла ее с огромным трудом, через знакомых. Он настоял, он хотел во что бы то ни стало жить вместе не  из собственной прихоти, нет. Он думал обо мне. Он всегда думал обо мне.  «Нет, ты уж ответь мне, пожалуйста, что ты сегодня ела? Солнышко, ну как  можно так жить?! Ты же вконец испортишь себе желудок!» « Я прошу тебя, я даже требую: надень, пожалуйста, свитер! Без него я с тобой никуда не пойду!» К таким выговорам я привыкла и приучилась даже хитрить. Что означает теперь этот разговор? Мне в общежитии места больше не дадут, там хватает своих  студентов, и они все едут и едут. А кто такая там я? Просто хорошая знакомая. Тогда мне просто повезло, мне с общежитием просто помогли. А сейчас? Что я могу сделать сейчас? Я молчала,       пытаясь понять, чего  хочет он.                      

.   -  Но я сам не понимаю, что со мной творится. Я не знаю, чего я хочу.

- Продолжай, я  слушаю.  Может быть, я тебе мешаю?

- Нет, что ты!.. То есть да. Конечно. Прости, ты не могла бы какое-то время пожить где-нибудь? Ну, может, у  какой-нибудь подруги. Ведь у тебя есть подруги? Правда, солнышко?

Я удивленно посмотрела на него: и это говорит он, мужчина?

- Знаешь, ты меня, конечно, прости, но мне некуда идти, разве что на вокзал.

Он вдруг подбежал ко мне и  порывисто  прижал к груди.

- Солнышко! Солнышко, прости меня! - он схватил мои ладони и поднес к губам. Я почувствовала на руках его слезы. И вдруг  поймала себя на страшной мысли –  все эти страсти, все слезы и отчаяние  будто бы  вычитаны им из классических стихов и усвоены  на «отлично», как и знания. Он не знает собственной души, потому что этот сосуд пуст. И жизнь, и стихи для него только детская карточная игра в «дурака», и всегда под рукой оказывается готовая колода из блоковско-тютчевских усвоенных чувств, где  в нужный момент брошена на стол нужная карта.  И я бы, наверное, так никогда и ничего не заметила, если б он не злоупотреблял козырями. Я молчала, а он целовал мои пальцы и, захлебываясь, повторял, повторял одно:

- Прости меня! Прости, любимая… Хорошая моя, самая лучшая, прости, пожалуйста…Мне стыдно…прости меня…мне так плохо без тебя…солнышко мое…

  Черт, да что же я горожу?! Да ведь этого не может быть! Разве я не знаю его?!  Ведь все, что касается Бога, для него свято. А я помню наш разговор об исповеди: « Я бы сказал батюшке, что люблю эту женщину.» Это было сказано обо мне. И это – шутки?!

 Но вскоре все повторилось с точностью до наоборот. Он опять замкнулся, и я не выдержала первой.  Скажи, я тебе не нужна больше? Не молчи, скажи же хоть что-нибудь! Он стоял без движения, опустив голову. Потом долго и пристально  глядел  на меня и  внутрь,  в меня. Я ждала. И он, наконец, отрицательно покачал головой. Я пошла в комнату, отлежалась на диване, потом отправилась на работу.  Оттуда позвонила в общежитие. Мест нет. Спасибо, извините. Вынужденно возвращаясь домой вечером и ломая голову, куда мне податься,  и не находя выхода из этого тупика, я вдруг увидела в освещенном окне нашей кухни его. Он метался у подоконника в ожидании меня.  Собственным ключом  я открыла дверь  в неизвестность. И опять  оказалась неподготовленной к происшедшему. Опять в голове мелькнуло это ненормальное и неуместное сходство с театром. Вся сцена, казалось, сочинена была им, как лирическое, очень музыкальное стихотворение. «В момент, когда она войдет, надо изобразить взглядом глубокую нежность и для большего эффекта медленно и с чувством провести кончиком пальца по ее щеке. Потом также медленно, с той же нежностью взять ее руки в свои и, наконец, сползти к ногам.» Сцена была сыграна убедительно и очень волнующе:  мы опять помирились.

В конце концов я поняла, что эту проблему надо как-то решать, и  выпросила  общежитие, где мне дали комнату только на неделю, без вещей. Нужно было только найти жилье, на оплату которого хватило бы моей зарплаты. А, может, он что-то подыщет. Ему ведь это проще – у него зарплата куда больше. И, конечно, он поможет.  В общем, все образуется. Ну, да, да, черт возьми, да, я люблю его! Но не могу же я держать его при себе. И потом – мы же не расстаемся!

  Проснувшись наутро одна среди голых стен и голых матрасов, я впервые за долгое время почувствовала облегчение. Смотришь, наверное, в окно и  думаешь обо мне. Возможно, опять слезы. Нет, хороший мой, самый лучший мой. Я  не вернусь, как однажды. Я  слишком устала. Ты тоже устал. Нет, я не упрекаю тебя: ведь ничто не вечно. Да, мне больно. Но ведь тебе-то  больнее. Мы справимся с этим вдвоем. И все будет хорошо. Мир не рухнет, мы просто будем жить раздельно, вот и все. Все обязательно будет хорошо.

В тот день он не позвонил. Что ж, нервы. Конечно, нервы, я все понимаю.  С утра, я знала, он был на работе, и  поехала домой за одеялом: ночью сильно продрогла. Открываю ключом дверь. Все, как всегда. Легкий беспорядок. Брошенные на кресле вещи. Библия  на столе. Он никогда не оставлял пометок  в Библии.  Прочитала первый попавшийся на глаза стих  на странице с закладкой. «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода.» (Евангелие от Иоанна, глава 12, стих 24). Я отвернулась и до боли сжала виски. Пусть, пусть каждый день твой будет солнечным, как этот виноград  в тарелке, как твои глаза. Я, улыбнувшись,  взяла себя в руки и подняла голову. Неубранная постель. Опять торопился? Забытая майка на диване. Зачем-то взяла ее в руки и прижалась  лицом,  вдыхая  запах. В чем ты сегодня пошел? В какой майке? В каком свитере? Нет, вот он. Так и есть: воротничок совсем грязный. Побежала в магазин, купила порошок. Постирала свитер. Вынесла мусор. Потом постояла, отщипнув ягодку винограда. И кинулась вытирать пыль, поливать цветы.

Он приехал в общежитие уже в конце недели. Я, стремглав слетела  по лестнице, к нему, и  вдруг  замерла на месте.  Внизу, у двери, среди  многочисленных пакетов и сумок, рядом с моей старой пишущей машинкой и маленьким папиным телевизором стоял  совсем другой, незнакомый мне человек. В памяти, наверное, на всю жизнь останется этот взгляд, эти темные глаза, вдруг посветлевшие от злобы и бешенства - чувств, совсем чужих для него или взятых напрокат. 

- В общем так.  Я поменял дома замки на всех дверях. Свои ключи ты можешь оставить  на память. И впредь мы будем общаться только на нейтральной территории…

  Вот и опять за какие-то несколько теплых  дней, как всегда бывает в этом городе, вдруг все зазеленело, и в окна ворвался неповторимый солнечно-травяной запах молодой весны, которым невозможно надышаться. В этот день я долго гуляла по парку, пришла домой поздно, как всегда, подошла с лейкой к цветам и  в ужасе отшатнулась. Кокона больше не было. Саркофаг был взломан, на земле лежали  лишь  мертвые обломки пустой, растерзанной оболочки. А на зеленом блестящем листке традесканции  копошилась маленькая  мерзкая  сороконожка.

Людмила Волонкина

Май, 2008