Спать. Спать. Я настолько  устала, «ухайдокалась», как выражался папа, что хочу только спать. После работы я  быстро приняла душ, залезла в постель и закрыла глаза. Только не надо думать. А я и не думаю. Ведь не зря же я себя сегодня так вымотала. Поэтому спать. Пожалуйста, спать.

Перед закрытыми глазами в темноте возникло белое квадратное пятно. Потом растаяло, появилось опять. И уже окончательно исчезло. Я ни о чем не думаю. Я устала. Правда. Мне хорошо.

Это говорит твой разум, мозг. Устало тело. Там, внутри, как только был получен приказ «спать», ожил родничок боли. Заструился горячим ручейком, закипел, заклокотал потоком неразборчивых бессвязных слов, захлебываясь, набирая скорость, затопил грудь и превратился в безысходный тоскливый вой. Говорят, так воют собаки перед чьей-то смертью. И опять появились они, глаза. Такие родные и чужие. Такие знакомые, любимые. И такие незнакомо страшные - безжалостные и змеиные.

Я  сорвала одеяло, включила лампу и села в постели. Глаза не исчезли, а боль в груди стала невыносимой. Ну не надо. Пожалуйста, не надо. Я схватила подушку и прижала ее к груди, пытаясь заглушить рвущийся наружу крик. Не помогло. Встав с дивана на пол, я беспомощно оглянулась.

Я знаю три способа борьбы с этим: первый, самый действенный, конечно, посещение парикмахерской и смена прически. Идеально – изменить к тому же  и  цвет волос. Перевоплощение внешности, когда, подходя к зеркалу, не находишь себя прежнюю.  На это у меня нет денег. Второй способ, тоже неплохой – изменение декораций в комнате, проще говоря, перестановка мебели. Но если я сейчас начну двигать мебель, вряд ли какое-нибудь объяснение поймут соседи. Остается третье: опять идти под душ.

После ванны я уже не рискнула сразу нырять в постель, а остановилась посреди комнаты. Решено: с завтрашнего дня перехожу на недельную голодовку, чтоб обеспечить себе деньги на парикмахерскую. А с утра займусь перестановкой.  Этого больше допускать нельзя.

Антураж так себе, вполне обывательский. Диван с претензией на барокко, кресло под стать ему, длинная, застекленная так называемая «стенка», даже на полу бледное подобие ковра. Дальше в стиль «все-как-у-людей» крупными пригоршнями добавлена моя прихоть: зеркала в шкафу заставлены книгами, там же, за стеклом, альбом с работами фотографа Плотникова и старый снимок моего отца. Вместо отсутствующего стола – перевернутая антресоль со снятыми для удобства дверцами. Еще одна – под подаренным мне когда-то маленьким черно-белым телевизором.  На отопительную трубу над креслом я прицепила настольную лампу. И повсюду книги, книги. Словари и книги. Будь моя воля, я вообще бы всю мебель вынесла на улицу. Оставила б сияющую пустоту и книги. А барокко бы озвучила музыкой Баха, Гайдна, Перселла, добавив для остроты  двадцатый век Рахманинова и Шостаковича. И, может быть, наступила бы у меня тогда полная гармония с нынешним двадцать первым.

Я устало закрыла глаза. Конечно, можно по десять раз на день сидеть в ванной, но в твоей жизни ничего не изменится. Шум воды и барабанящие перестуки теплых струек по груди лишь на время снимают боль. Как наркоз. Ты инстинктивно тянешься к теплу если не духовному, то хотя бы физическому. Но потом все возвращается. Вечный холод и никакого просвета впереди. Перестань ковыряться в ране! Не надо думать об этом. Думай о том, что у тебя все как прежде. Душа-поляна. Обмани себя. Давай, попробуй.  Не открывая глаз, я раскрыла руки и закружилась по комнате:

Ой, то не вечер, то не вечер,

Мне малым мало спалось,

Мне малым мало спалось,

Ой, да во сне привиделось.

Я остановилась и прислушалась. Тишина. Ночь липнет к лопаткам  и копошится ледяными лапами в сырых еще волосах. Нарастающий звон в ушах и снова возникают глаза. И  боль. Господи, ну почему же мне так больно? Не ной. Самое лучшее сейчас, наверное, немедленно чем-нибудь заняться. И что же ты будешь делать? Отправишься в ванную? Или все-таки допоешь песню?

Отец с милой улыбкой строго смотрит на меня из-за стекла. Что же ты, дочка? Не стой, слышишь? Двигайся, делай что-нибудь! Будь же сильной, девочка! А если нет таких сил? Тогда как? А, пап? Ну, ладно, днем я занята, днем у меня есть работа и целый ворох других проблем. А ночью? Как быть с ночью, с этой давящей немотой и глазами, преследующими меня изо всех углов? А, папа?

Папа, милый мой папка. Я обниму тебя за шею и прошепчу в твое левое, глухое ухо: папа, папочка, мне плохо без тебя. Ты слышишь? Можно, я опять стану ребенком с двумя косичками и встану на стул? Как тогда, помнишь, в детском саду, в новогодний праздник, который я так когда-то любила? Папа, я дурная. Я глупая, папа. Научи меня, как быть, папка. Ты слышишь, как громко я читаю стишок для  Деда Мороза? Я сама его выучила! И вдруг… гром, ослепительный свет, вспышка, все исчезают, и я вижу только тебя у двери рядом с другими родителями, пришедших полюбоваться на свое чадо. Нет у меня больше Новогодних праздников, пап, нет никаких праздников. Папа, не оставляй меня одну в этом мире. Я не хочу больше Деда Мороза и его подарков. Я не хочу ни праздников, ни будней, папа, я больше  ничего не хочу. Я хочу к тебе. Мне рано умирать, папа, но, пожалуйста, возьми меня к себе, унеси с собой, папка.  Ты же видишь, ничего у меня не получается без тебя! Я все-таки  глупая. Я зажмуриваю до слез глаза, и опять передо мной возникает все то же лицо. Послушай, пап. Я давно хочу  спросить тебя: разве можно ненавидеть и любить одновременно? Ненавидеть до  дрожи, до омерзения, и в то же время продолжать без памяти любить. Разве такое возможно? Или я все это себе придумала? У тебя
пап, было когда-нибудь так: душа цветет, как веселая незабудковая поляна, мир прекрасен и  все в нем становится тебе близким-близким, и всех любишь. Не живешь, а летаешь вместе с бабочками над этой поляной. Кажется, что другого рая  и  быть не может. А потом на поляну зачем-то пригоняют стадо коров и свиней. И от рая остается грязная зловонная пустошь. И носится, кружит, хлопает крыльями над мертвой душой черное воронье.

Пап, ты меня слышишь? Ну что, ну что же ты так вздрогнул? Я? Нет, папочка, тебе показалось, пап, я не плачу, правда. Тебе только показалось. Я вовсе не плачу. Это просто тушь потекла. Боже, да  какая же это  тушь! Не обращай внимания, папка.  Я с тобой. И я люблю тебя. Все у меня замечательно, все хорошо, родной мой. У меня все отлично. Ну, конечно, я нужна ему! Конечно, и он мне нужен! Мы любим друг друга. Мы счастливы, пап. У нас все чудесно. Только ты не переживай, папочка! Да не такие шали рвали! Ну, хочешь, сыграем с тобой в шахматы? Хочешь, пойдем в гараж: что-то, ты говорил у машины с зажиганием. Это ничего, что я не разбираюсь в машинах. Я просто постою рядом, потычу пальцем в яркие блестящие кнопочки, задам тебе кучу вопросов, наивных и смешных, на которые обязательно получу обстоятельный, «взрослый» ответ, буду тормошить тебя и всюду совать свой любопытный нос. Но никогда, ни разу ты не рассердишься всерьез, никогда не прогонишь меня, не оттолкнешь и не закричишь. Сколько я себя помню, с тобой всегда было весело и интересно. Ты очень много рассказывал и никогда, никогда не «воспитывал» в отличие от мамы. Маму я боялась, а с тобой  мы были закадычными друзьями и заговорщиками. У мамы я всегда была плохой, недоброй и ленивой. А у тебя – такая, какая есть, дочка-Людочка.

Помню, ты рассказывал мне о бабушке, о своей маме. Ты вспоминал, что давно, будучи семилетним мальчишкой, решил завести мужскую привычку курить. Ты тайком дымил с приятелями за сараем, кашлял и давился, и все силился почувствовать тот смак и удовольствие, с каким делал это твой старший, взрослый брат, воспитывающий тебя вместо умершего отца и горячо любимый тобою. Мать, конечно, тут же ощутила запах от детской рубашонки. И промолчала, оставаясь все той же доброй и ласковой мамой. И вот однажды в поле, за работой, в которой ты ей помогал, она сказала: «Настасья, соседка-то наша, жаловалась нынче на сорванца своего, на Степана-то. Материться, говорит, выучился, курит, все бегает где-то, не дозовешься. Чисто бес в мальчонке поселился. А я, говорю, на Гришу-то на своего не нарадуюсь. Золотце у меня сынок растет, вот как. И помощник, и послушный, и брата, Ивана-то, почитает, и не курит, и слов плохих не говорит. Вот, говорю, какой у меня  Гришенька!»

Какой стыд ты почувствовал тогда перед матерью! До слез, « хоть сквозь землю провались»! И – все. Больше ты в рот  папирос не брал во всю свою жизнь. Я слушала тебя, затаив дыхание, вспоминала забытое лицо  доброй бабушки и думала: « Ну, почему, почему же у меня мама совсем-совсем  другая? Почему она меня никогда не хвалит, а только ругает?». Думала, а спросить тебя почему-то было стыдно. И ты молчал.

 Вот видишь, папа, я разговариваю с тобой, и мне легче. Я  забываю о том, что где-то в комнате, в моей постели, на моей подушке ждут меня глаза. Папочка! Добрый мой, замечательный папочка! Ну что же ты так смотришь на меня? Я все помню, папа. Все до мелочей. И все самые лучшие воспоминания о детстве связаны лишь с тобой одним. Помнишь, как  ты учил меня кататься на велосипеде? Помнишь? Это было еще в Свердловске. У меня получалось просто ужасно, я все время заваливалась куда-то набок, а ты ловил меня, придерживая сзади за сиденье, и кричал: « Кювет!». Помню, я хохотала без удержу от этого незнакомого и такого смешного слова, опять падала, ты опять ловил  и злился, и опять кричал про «кювет». Я, конечно, снова  заливалась смехом и падала. И так без конца. Еще я помню, что каждый день срывалась за тобой из-за стола, бросив недоеденным суп. Я обожала минуты, когда ты сыто ложился отдохнуть прямо на пол, на палас, захватив с дивана маленькую подушку – думку. Ты обозначил ее по-своему – неповторимо и опять смешно – «мечталочка». Все это действо  называлось тоже по-особенному – «пять минут поэзии». И, как всегда, мною  воспринималась почему-то не содержание фразы, а ее форма, твой шутливый тон и добрый мягкий голос. Этот порядок восприятия сохранился у меня на всю жизнь. Я слышу сначала интонацию. Поэтому и моя реакция на сказанное интуитивно  связана только с интонацией. Смысл фразы  навсегда остался второстепенным. И вот за голосом твоим, за теплом я всегда бежала  со всех ног. Укладывалась с тобою рядом, и начиналось. « Пап, расскажи что-нибудь». « А?», - ты отвечал в легкой добродушной дреме. «Расскажи мне сказку». « Ска-азку? Так, значит, жили-были, жили они, жили…» Ты почему-то всегда так начинал. Я смеялась: « Кто жил?». « Ась? Ну, так, значит, жили-поживали они, старик-то со старухой…» « Не хочу про старуху, Расскажи про царевну». « Про цареевну? – сонно улыбался ты. – Ну, значит, жила-была  цареевна». « Папка, - опять смеялась я, - ну, ты же неправильно говоришь! Надо – царевна, а ты говоришь – цареевна.» « Ась? Так я ж тебе и говорю: ЦА-РЕ-ЕВ-НА.». « Нет! ЦА-РЕВ-НА!». « А-а! Наверно, у меня маленько  не получается. Ну-ка, ну-ка, дочка, как ты сказала? ЦА-РЕ-ЕВ-НА. Так?». « Нет, не так! ЦА-РЕВ-НА!». « Тьфу, ты, мать твою в кресло! Опять не так! ЦА-РЕ-ЕВ-НА. Теперь правильно?» « Нет! Опять не так! Вот слушай: ЦА-РЕВ-НА.»  И опять начиналась веселая перепалка про «цареевну» и «царевну». Я, конечно, уже забывала про сказку, мне хотелось только одного: быть с тобой рядом и смеяться.

Ты, пап, не слушай меня. Это я так, вспоминаю. И почему-то только больнее от этих воспоминаний. Да ты и не слышишь, папка, бедный мой глухмень… Листья опадают у нас в саду. Видишь, все дорожки осыпаны золотом. Я не люблю осень, пап, а ты? Улетают листья с тополей. Повторилась в чем-то неизбежность. Не жалей ты листья, не жалей. А жалей любовь мою и нежность. Ты спи, папочка, спи, солнышко мое, родной мой. Улетают листья… Глупости все это, пап, ты не слушай, все хорошо, мне  хорошо, пап, я счастлива… Почему так, папа? Почему? Любуемся зеленью, листьями по весне. Потом надоедает: рвем, топчем. А ведь они тоже  любили свет, солнце. Листья любили жизнь, шелестели, нам нужна была их тень, они   шептались о чем-то друг с другом, с нами. Да они просто были нужны, пап! А теперь – мертвые. Ненужные. Никому ненужные. Сжечь. И забыть. Все оживет, все повторится, все опять зазеленеет для нас весной. А я? А что я, да, папа? Что такое – я? Таких как я – много, целый свет, с каждым годом все ярче и зеленее. Ну, к чему ему я? Не жалей ты листьев, не жалей. А жалей любовь мою и нежность…Это стихи, пап, это всего лишь стихи. Был такой поэт, Николай Рубцов. Улетают листья с тополей. Просто улетают. Смена времен года. Неизбежность. Было и прошло. А теперь листья топчем ногами. Жалеть ведь не о чем. Я – всего лишь листик в этом мире. Меня сжечь и забыть легко. Но ведь он в прямой связи со мной говорил о Боге. Как же он оправдает это, папа?! Как мне это оправдать?!

Я вздохнула и вытерла мокрое от слез лицо. Ну, что ты смотришь, папа? Видишь, ты улыбаешься. А я…А у меня это так, лирическое отступление, «пять минут поэзии». Правда, пап? Будем петь, будем жить дальше. Начиная со второго куплета. Как там  у нас дальше?

Мне во сне приснилося,

Будто конь мой вороной

Разыгрался, расплясался,

Ох, разрезвился подо мной.

А знаешь, пап, ты ведь снился мне недавно. Я влезла на самую высокую ветку дерева в нашем саду и собирала в красное пластмассовое ведро – помнишь его? - вишню. И тут на крылечке появился ты. Широкоскулое, блестящее от пота лицо с крупным ровным носом, под косматыми бровями спрятались вечно сощуренные ласковой улыбкой удивительно яркие синие глаза, в седых пушистых волосах, сквозь которые просвечивает загорелая кожа, застряла веточка… Мой смешной, самый красивый мой папка…  «Тьфу, тудыт-твою в кресло-то мать, а?! – всплеснул ты руками, - а ну-ка, слазь щажжа! Сорвешься же невзначай!». «Ну, пап, ну, я же держусь, - заканючила я». «Так лестница же стоит! – не унимался ты. И проворчал: «Вот Маряша так Маряша!  Ну и сиди там…». И, захватив в беседке маленький бидончик с крючком, притворно кряхтя, полез на лестницу. Папа мой, хороший мой, родной папочка. Как это хорошо, что ты вот такой, с веточкой в волосах и со своими синими озорными глазами есть на свете. Как хорошо, что ты, именно ты – мой папа. Только не умирай, пожалуйста, не умирай. Я прошу тебя. Не уходи. Поговори еще со мной, папа. Я обниму тебя, я согрею тебя своим дыханием, я отдам тебе свое здоровое сердце и ноги, папа, только не уходи! Ушел. Нет теперь вишни и тебя нет. Только могила с черной гранитной плитой, твоим милым улыбающимся лицом и надписью, начертанной твоим внуком – «Человек, на которого стоит быть похожим». Папа, ты слышишь, я полюбила скопом всех стариков твоего возраста. Я осиротела без тебя, папа. Как же быть мне без тебя, самый добрый, самый любимый мой папка…

Я смотрела на фотографию отца и судорожно вытирала слезы. Нет, я не буду больше плакать, папочка. Я постараюсь быть такой же сильной. Не такие ведь шали рвали, правда?! Эту смешную и странную поговорку ты всегда мне твердил, помнишь? Я не сплю и думаю о тебе, папа. Я – твой «железный гаванец». Ты маленькой так меня называл. Я так и не знаю, кто это, но ему тоже, наверное, не спалось по ночам.

Нет, не пойду я больше в ванную. Глупо бояться каких-то там глаз. Их нет. Этот человек умер. И унес все цветы с моей поляны. Пусть. Мне хорошо, я вполне счастлива. У меня есть папка. Я всегда могу поговорить даже с его фотографией и радоваться одному только: что этот человек - мой папа.

 Я накрылась одеялом и уютно свернулась под ним в кресле. Тепло. Тихо. Только часы, как метроном, отсчитывают четырехдольный размер все той же песни в голове: и раз, и два, и три, и четыре, и раз, и два, и три, и четыре. «Ой, то не вечер, то не ве-ечер, мне-е малым мало спало-оо-ось, мне малым мало спало-ось, ой, да во сне привидело-ось…» Сейчас. Только возьму бумагу. Там, в антресоли, под телевизором. Я уже знаю, что сделаю: обмакну перо в бледнеющие чернила ночи и напишу. О тебе, папа. Для тебя. Сейчас, еще чуть-чуть. « Мне малым-мало спало-ось, ой, да во сне привидело-ось…» Пап, ты 
ты слышал такую песню? Нет, не слыхал. Хорошая песня. Ну-ка, ну-ка, как там про есаула-то, с шашкой-то? Я осторожно карабкаюсь на соседнюю ветку, к отцу поближе. Смотри, смотри, сколько здесь вишни…Какой ты смешной, папка! Про шашку – это из другой песни. А тут вот как, слушай. «А еса-ууул  догадлив был, он сумел сон мой разгада-аа-ать, ох, пропадет, он говори-ил, твоя буйна го-ло-ваа…» Я пою громко, на весь сад, до самого солнца, которое щедрым светом обливает папины голые коричневые плечи и темные от вишневого сока руки. Мне так хорошо, так тепло рядом. «Ох, пропадет, он го-во-ри-ил, твоя буйна го-ло-ва…» Сейчас. Там, в столе. Надо сесть. Написать. Надо. Надо быть сильной и не бегать больше в ванную. Папка, ну ты же весь в вишне! Дай-ка, я у тебя волосы отряхну. «А есау-уул догадлив был…» Напишу. Вот сейчас прямо и напишу. Да, пап? Бумагу только. И… не такие. Шали. Рвали. «Он сумел сон мой разгада-аа-ать…» Какие шали? Почему рвали? А, пап? Папа… Я стряхнула с себя сон и встала с кресла.

Людмила Волонкина